— Почему они не воспользовались оружием? — вдруг спросил он, ни к кому не обращаясь. — Даже если не запаслись заранее, почему не прихватили в баре парочку бутылок? Нет ничего удобнее бутылки, если собираешься проломить кому-то голову… И эти две телки, Лариса с Глафирой, ждали своих приятелей десять минут — десять, понимаешь? И ни один посторонний звук их не насторожил, а ведь когда тебе ломают кисть или ключицу, принято орать благим матом, — и добавил после паузы: — Это была не драка. Это было четко спланированное убийство — убийство со смыслом. Как говорят в спорте, демонстрация явного преимущества. И это, как ни странно, сужает круг поисков.
— Клубы карате, бокса, ушу, самбо, дзюдо, — понятливо кивнул «сыщик».
— Задание понятно.
Сергей Сергеевич с неудовольствием посмотрел на собеседника, будто тот ляпнул какую-нибудь бестактность.
— Вообще-то давать тебе задания я не имею права — ни морального, ни правового.
— А кто дает-то? — искренне удивился Алеша. — Наш губернатор на старости лет озаботился оздоровлением населения — вон сколько Дворцов спорта понастроил. Наша газета просто обязана быть на острие темы.
— Наострив, говоришь? — хмыкнул Оленин. — Ладно. Вон она, Тополиная, 12. Вылезай, приехали.
Открыли моментально — так же, как незадолго до этого отозвались на телефонный звонок. Волосы у девушки оказались не длинные и не короткие — примерно до плеч, темные и слегка растрепанные, точно их обладательница несколько раз за ночь ложилась, пытаясь заснуть, но тут же вскакивала и запускала в них пальцы, снедаемая приступами беспокойства. Но даже при таком «художественном беспорядке» волосы ухитрялись выгодно подчеркивать изящный овал лица, высокие скулы и карие, широко расставленные глаза. Глаза горной лани, настороженной посторонним звуком вроде клацания затвора винтовки. На девушке была спортивная майка без рукавов (Алеша на мгновение залюбовался ее руками — хорошей лепки, с развитой, но отнюдь не мужеподобной мускулатурой) и голубые «пумовские» брючки. «Красивая, — подумал «сыщик» с извечным мужским цинизмом. — И о красоте своей знает, но относится к ней спокойно: с ней родилась, с ней и живет».
— Это вы звонили? — спросила она. — Вы майор Лосев?
— Оленин, — поправил Оленин. — Что же вы, милое дитя, не спрашиваете: кто там? Вдруг грабители?
— Грабители скажут, что полицейские, — отозвалась девушка, развернулась и прошла в комнату.
Алеша двинулся следом, огляделся с порога и немо присвистнул: сколько куб-ков-то! Кубки — золотые, серебряные, хрустальные — торжественно, точно солдаты в почетном карауле, застыли в серванте за чешским стеклом, на полках вдоль стены и даже на телевизоре со старомодным «толстым» корпусом. На стене висели грамоты вперемежку с застекленными фото. «Сыщик» подошел, присмотрелся повнимательнее: вот хозяйка квартиры на пьедестале, со счастливой улыбкой и медалью на красно-сине-белой ленточке. Вот она же — в борцовской курточке с красным поясом — пожимает руку коротко стриженной сопернице, вон она же на татами, проводит умопомрачительно красивый бросок то ли через бедро, толи через плечо — скудных Алешиных познаний не хватило, чтобы сказать точнее.
— Класс, — уважительно сказал он. — Теперь понятно, почему вы открываете дверь, не спрашивая. Это дзюдо, да?
— Самбо, — поправила Светлана. — Дядя Слава однажды привел в секцию. Сначала занималась так, чтобы поразвлечься. Потом втянулась. Прошлой весной даже призеркой первенства России стала.
— А тренируетесь, случайно, не в клубе «Рэй»? — нейтральным тоном поинтересовался Оленин.
— Нет, — протянула она. — Там каратисты и кикбоксеры. Мы занимаемся в ДЮСШ. Послушайте, вы скажете, наконец, что случилось? Где Яша?
— Не знаю. Посмотрите, Светлана, это его телефон?
— Его, — подтвердила она, едва взглянув. — Я подарила на 23 февраля.
— Мы нашли этот телефон на месте драки, в подворотне, рядом с баром «Три богатыря». Кто там на кого нападал, пока неизвестно — к тому времени, когда приехала опергруппа, участники разбежались.
О двух трупах, найденных во дворе, под аркой, майор целомудренно умолчал.
— Господи, — девушка опустилась на диван. — Яша, он же такой непутевый…
— Что, часто попадает во всякие переделки? Подраться любит?
— Да что вы, — отмахнулась Светлана. — Он и не дрался никогда в жизни. Даже в школе я его всегда защищала. Меня так и звали: Светка-самбо.
— Вот как, — подал голос Алеша. — Ая думал, он тоже того…
Он изобразил нечто, отдаленно напоминающее боксерский апперкот.
— Нет, — повторила девушка. И улыбнулась ласковой, немного снисходительной улыбкой, словно рассказывала о младшем братишке-вундеркинде. — Яшка к спорту вообще никак. Он больше по компьютерам. Вон какое чудо мне собрал, — она кивнула на письменный стол, где стояло нехилое электронное чудо в сером матовом корпусе. — Купил буквально за копейки, какие-то детали переставил, что-то там нарастил — теперь работает лучше фир…
Оленин резко прижал палец к губам. В полутемном коридоре, в замке входной двери, тихонько, даже как-то по-воровски, прошуршал ключ.
— Яша, — вскинулась девушка.
— Тихо, — одними губами произнес майор. С поразительной для его телосложения грацией скользнул в прихожую и прижался к стене, сбоку от двери. Алеша растерянно приподнялся — Оленин коротко двинул бровями: сядь на место.
Замок щелкнул. Ночной гость появился в прихожей, вытянул шею по направлению к гостиной и осторожно спросил:
— Свет, ты спишь?
А потом сказал: «ой», когда тяжелая ладонь Оленина легла ему на плечо.
— Без глупостей, — предупредил майор. — Медленно, плавно, шагом марш в комнату.
Осень 1937 г. Бутырская тюрьма, кабинет для допросов.
Имя-отчество следователя вызывает у меня невольную улыбку: Порфирий Петрович. Не помню, как описывал своего героя Достоевский, но одно было наверняка: тот был незлой, но въедливый и своим коньком считал судебную психологию, на этой почве они и сошлись с Родионом Раскольниковым. Мой Порфирий Петрович имеет внешность канцелярского работника в преддверии долгожданной пенсии: чуть снисходительный взгляд, пухлые щеки, пальцы в чернильных пятнах теребят «вечное перо» — классический «добрый следователь». Что ж, если так — загонять мне иголки под ногти станет не он. И, возможно, не сегодня: мало кто называл меня трусом, но эта мысль меня успокаивает.
— Присаживайтесь, Василий Сергеевич. Как оно на новом месте? Кормят вовремя? Жалоб нет?
— Благодарю, — глухо отзываюсь я. В комнате накурено, и я с трудом сдерживаю кашель. — Скажите наконец, в чем меня обвиняют? Я честный партиец, много лет преподавал в ЦДКА и инфизкульте, за меня многие могут поручиться…
— К вашей деятельности в ЦДКА мы еще вернемся. А сейчас давайте-ка пройдемся по вашей биографии.
— Причем здесь моя биография?
— Вы ведь родились на Сахалине? В семье каторжанина, если не ошибаюсь?
— Каторжанки. Мой отец был из вольнопоселенцев.
— Угу, — следователь двигает к себе папку из землисто-серого картона. — Оказывается, ваша матушка совершила побег — в рывок ушла, как выражаются в уголовной среде. Правда, неудачно: была поймана, бита плетьми, получила новый срок… Скончалась в девятьсот пятом, практически одновременно с мужем, оставив вас сиротой. Сколько же вам было лет?
— Десять или одиннадцать. Точнее не скажу.
Удивительно, но лица родителей оказались напрочь стерты из моей памяти. Вспоминалось лишь старое, в заплатках, мамино платье с засаленным передником, ее худые жилистые руки и грубые боты, из которых она не вылезала с апреля по ноябрь.
Отец ассоциировался у меня со столярной мастерской: длинные желтые доски и солнечные зайчики на них, рубанок, звонкая двуручная пила и свежие стружки, застрявшие в отцовских волосах: он смешно тряс головой, стараясь избавиться от них… Вот эти стружки да мамины полуразвалившиеся боты, в которых она ходила на болота за клюквой, — оказалось единственным, что сохранила память.