— Жаль. Мсье Монтальт заслуживает лучшей участи. Для иезуитов его «Письма» будут иметь самые непредвиденные последствия.
— Вот как! — оживляется Мате. — Надо думать, вы, Асмодей, читаете их с особенным удовольствием?
— Что я, мсье! Ими зачитывается вся образованная Европа. Святые отцы в ярости. Достаточно сказать, что в 1657 году «Письма» осудил Ватикан, а три года спустя они были преданы публичному сожжению.
— Надеюсь, не вместе с автором?
— К счастью, до этого не дошло, мсье.
— Слава богу! Стало быть, мы сможем навестить этого необыкновенного человека.
Черт таинственно посмеивается. Там видно будет… По правде говоря, он избегает мсье де Монтальта. Слишком безупречная у него нравственность.
— По крайней мере, расскажите о нем, — настаивает Мате.
Но тут опять раздаются шаги Провансаля, и черт в бешенстве вскакивает. Нет, видно, не будет им здесь покоя. Надо уносить ноги, да поскорей…
Неудачная посадка
— Наконец-то! — злорадствует Мате. — Хоть раз за все время не вы, а вас прервали на самом интересном месте.
— Вы в этом уверены, мсье? — ухмыляется Асмодей, старательно огибая шпиль колокольни.
— Что?! — ахает Фило. — Значит, все это опять-таки ваши штучки?
— Попробовал бы я обойтись без моих штучек при таких-то требованиях. То подавай вам премьеру «Тартюфа», то вынь да положь Монтальта… Не могу же я делать два дела сразу. Что я вам, Юлий Цезарь? Или Наполеон?
— Смотрите, смотрите! — внезапно вскрикивает Мате. — Вот так зарево! Уж не горит ли снова какая-нибудь деревня?
— Ко! — прыскает бес. — Деревня… Это же огни Версаля!
Фило вне себя от радости. Так они летят в Версаль?
Тут у него возникает идея обследовать свое платье. Толстяк наклоняет голову, вертит ею во все стороны и…
— Ай! Моя шляпа! Держите… Держите… Она улетает!
— Ничего не попишешь, мсье, — отзывается черт. — Придется вам обойтись без шляпы.
— То есть как это! Вы хотите, чтобы я показался в Версале без головного убора?! Нет, нет и в третий раз нет!
— Ладно, — уступает Асмодей. — Что-нибудь придумаем.
Он вглядывается в плывущие уже под ними здания версальского ансамбля и плюхается вместе со своим живым багажом в узкий закуток между высокой чугунной решеткой и торцом какого-то дома.
Здесь, у приотворенной двери, откуда выпадает полоска яркого света и доносятся взрывы пьяного хохота, стоит узкая скамейка. А на скамейке — она: голубая, с белыми перьями…
Фило хватает свое сокровище и нахлобучивает на голову. Всё в порядке! Теперь можно идти. Но черт заявляет, что как раз этого-то и нельзя:
— Неудачная посадочка, мсье. Попасть отсюда во дворец можно только через караулку.
— Что же делать?
— Ждать, очевидно. Ждать, пока мушкетеры его величества не упьются окончательно.
Делать нечего — все трое покорно усаживаются на скамейку и начинают прислушиваться к голосам в караулке.
— Ставлю на Луи! — рявкает один, грубый и отрывистый.
— А я — на лилию! — вторит другой, поделикатнее.
После этого раздается металлический звон. За ним следует двухголосый вопль, бульканье и оловянный стук сдвинутых стаканов, сопровождаемый тостом либо за здоровье Луи, либо во здравие лилии.
Фило собирается уже спросить, что сей сон означает, но тут караульные принимаются горланить песню:
После этого незачем спрашивать, что происходит в караулке: ясно, что там играют в монетку. В ту самую, упомянутую Паскалем игру, которая у нас известна под названием «орла или решки». Теперь же ей скорее подходит название бурбо́нки, так как на монете, которой пользуются стражники, судя по всему, с одной стороны изображен Луи — Людовик XIV, а с другой — герб Бурбо́нов: лилия.