— Вы полагаете? — оживляется другой собеседник, с ног до головы увешанный кружевами и бантами, что в сочетании с чересчур длинным подбородком и жизнерадостной лошадиной улыбкой делает его похожим на разукрашенного по случаю ярмарки скакуна. — Кто же он, по-вашему?
— И вы еще спрашиваете, любезный маркиз! Конечно, аббат Итье́.
— Вы имеете в виду епископа Итье?
— Совершенно верно, — благодушно мурлычет аббат. — Только епископство он получил уже потом. А сначала кто-то представил его принцу Конти́, стоявшему тогда во главе Фронды. Итье быстро завоевал доверие его высочества, и тот, уезжая в действующую армию, оставил ему на сохранение шкатулку с важными, компрометирующими принца бумагами. Верный сын престола и церкви, Итье, само собой, тут же передал шкатулку епископу Амьенскому, обеспечив себе таким образом дальнейшее возвышение. Так вот, разве не на этот случай намекает автор нынешней, с позволения сказать, комедии? Вспомните историю с ларцом, где хранилась дарственная на имя Тартюфа. Та, что ему столь неосмотрительно выдал господин Орго́н. Тартюф тоже поспешил вынести ларец из дому…
— При всем уважении к вам и к вашему сану, милейший аббат, вынужден сознаться, что пример ваш не кажется мне доказательным, — возражает маркиз, любезно осклабясь. — Если уж на то пошло, есть в комедии места, намекающие на более близкие сходства. Вот хоть момент, когда Тартюф, обольщая жену своего благодетеля — Оргона, оправдывает себя тем, что и святые, дескать, не свободны от искушений. Позвольте, дайте вспомнить, как он это излагает? Ах да! «Любовь, влекущая наш дух к красотам вечным, не гасит в нас любви к красотам быстротечным!» Но ведь точно так, чуть ли не теми же словами оправдывался аббат де Понс, домогаясь любви Нино́н де Ланкло́. А аббат Роке́тт, ныне епископ Оттенский? Разве злые языки не поговаривали, что он снискал благосклонность мадемуазель де Гиз, а потом волочился за герцогиней де Лонгви́ль?
— Что делать, — поспешно перебивает аббат, — человек слаб, господь милостив. Не подумайте, однако, что я оправдываю подобное поведение, — сохрани меня бог! Но…
— Успокойтесь, отец мой! — Маркиз опять выдает одну из своих милых лошадиных улыбок. — Благочестие ваше вне подозрений. И потому я мог бы рассказать еще много таких же историй, не боясь совратить вас с пути истинного. Почему бы не вспомнить о красноречивом отце Шарпи́, чьи проповеди пользовались таким успехом в кругу прелестных светских богомолок? Однажды этот дамский баловень познакомился с вдовой королевского аптекаря, вскружил ей голову и, пользуясь своим влиянием на нее, а также изрядными познаниями в юриспруденции, под шумок завладел всем ее имуществом.
— Ваша осведомленность по части происшествий такого рода поистине неисчерпаема, маркиз, — подает голос третий обитатель гостиной — худой, горбоносый старец с громадными благостными глазами и узким недобрым ртом, под которым серебрится маленькая бородка-запятая. — Позволю себе, однако, заметить, что сколько бы прототипов Тартюфа вы здесь ни назвали, каждый из них будет им лишь отчасти. Ибо истинный сочинитель, каковым, к величайшему моему сожалению, является господин Мольер, никогда не списывает с одного лица. Он всегда берет понемногу от многих и создает типизированный портрет. Кроме того, источником вдохновения для поэта могут служить не только живые лица и подлинные происшествия, но и сюжеты, почерпнутые в произведениях словесности…
Жирный священник умиленно воздевает пухлые длани.
— Что до словесности, граф, то кто же во Франции знает ее лучше вас!
Тот отвечает легким кивком.
— Благодарю. Я и в самом деле в состоянии назвать несколько сочинений, которые могут быть причислены к литературным прототипам «Тартюфа». Но…
Длинными, слегка искривленными подагрой пальцами граф берет бокал и делает крохотный глоток, как бы подчеркивая паузой важность того, что поведает дальше. Потом он извлекает из кармана своего черного атласного камзола изящный томик и торжественно потрясает им перед носами собеседников.
— Но главное место следует отвести этой вот книжице!
— «Письма Людовика де Монтальта»?! — Сладкое мурлыканье аббата уступает место полузадушенному кошачьему визгу. — Гнусный, про́клятый церковью янсенистский пасквиль на святые деяния братьев-иезуитов! И вы— вы! — носите его с собой?
— Не будьте столь прямолинейны, отец мой. Чтобы успешно блюсти интересы церкви, следует хорошо знать врагов ее. А господин де Монтальт, вернее, тот, кто под этим именем скрывается, заслуживает изучения особого, ибо это враг на редкость талантливый и тем втройне опасный. По мне, все писатели Пор-Рояля, вместе взятые, мизинца его не стоят. Увы, не надо обманываться: янсенистам сильно повезло. Они обрели мощное перо.