Последнее, что они слышат, — голос маркизы.
— Ну вот, — говорит она полудосадливо-полунасмешливо, — ветер сделал свое дело: прервал нашу игру. Теперь очередь де Мере — ему остается разделить ставки.
Разговор на высоте
— Безобразие! — ворчит Фило. — Асмодей, опять вы дали занавес раньше времени.
— Будто бы? — сомневается черт. — А по-моему, в самый раз. Еще минута — и был бы скандал. Не так ли, мсье Мате?
— Не отрицаю, — хмуро признается тот. — Уж я бы сказал этому де Мере пару теплых слов. Подумать только, он ставит себя выше Паскаля! Этакое самодовольное ничтожество…
— Спокойно, мсье. Не перегибайте палку! Де Мере, конечно, ограничен понятиями своей среды и своего времени и все же в своем кругу не без оснований слывет человеком незаурядным. Он далеко не глуп, образован и даже обладает некоторыми способностями к математике. А главное, это ведь он предложил задачи, которые побудили Паскаля, а вслед за ним и других ученых обратиться к математике случайного. Да, да, мсье, именно задачи де Мере стали тем точильным камнем, на котором оттачивались первые положения теории вероятностей…
Но Мате не слушает. У него из головы не выходит недавний разговор об янсенизме Паскаля. Дорого бы он дал, чтобы все это оказалось неправдой. А может, неправда и есть? Светские сплетни? Асмодей, однако, отнимает у него эту надежду. Как ни жаль ему огорчать мсье, а Паскаль и впрямь примкнул к янсенистам.
— Так, может статься, не из соображений веры? — цепляется за новую версию Мате. — Вы же сами говорили, что в лагере янсенистов нередко оказываются люди, не страдающие особой религиозностью.
— Вашими бы устами да мед пить, мсье. Но факты, факты… Отъезд в монастырь. Полный отказ от светских знакомств и привычек. Посты, молитвы, покаяния… Говорят, в келье у него — кровать, стол, плошка да ложка…
— Не понимаю. Не по-ни-ма-ю! Трезвый научный ум — и вдруг психоз, религиозное помешательство.
— Как вы сказали? Помешательство? — живо переспрашивает черт. — Что ж, может быть, может быть. Но для меня, знаете ли, убедительнее другое толкование. Между прочим, автор его — один из ваших просвещенных соотечественников и современников. Если бы это было движение пустячное, говорит он о янсенизме, как бы оно могло выдвигать и захватывать таких людей, как Паскаль? Оно могло выдвигать и захватывать их потому, что здесь, при ковании буржуазного духа, проявлялось стремление отделиться от внешней церкви, от папизма и найти какое-то христианство углубленное, основанное на стремлениях человеческого сердца, совершенно своеобразно примиренное с разумом…
— Прекрасно сказано, — растроганно вздыхает Фило. — Только человек с чувством и воображением способен представить себе так живо, так остро муки великой души в смрадном царстве снисходительной морали.
— Но зачем все-таки искать выхода в религии? — упирается Мате. — Самоистязание, самоотречение… Да ведь он губит себя! И разве эта жертва во имя спасения человечества способна уравновесить то, что он у человечества отнимает: себя, свой ум, свой научный гений?
— Что ж, ваши соображения не лишены логики, мсье, — раздумчиво признает бес. — Во всяком случае, сторонников у вас больше, чем противников.
Мате польщен. Оказывается, у него есть единомышленники! Кто же они? Но черт не собирается удовлетворять его любопытство. Паскаль, говорит он, человек из тех, кого справедливо именуют ЧЕЛОМ ВЕКА. Понять Паскаля — значит в какой-то мере понять его эпоху. Не мудрено, что вглядываться в него и так или иначе оценивать будут чуть ли не все крупные мыслители и художники. Тут перечислять — со счета собьешься! Впрочем, одного из них Асмодей, так и быть, рассекретит. Это Вольтер. Именно он назвал Паскаля гениальным безумцем, который родился столетием раньше, чем следовало.
— Стало быть, Вольтер полагал, что в восемнадцатом веке для Паскаля что-то изменится, — заключает Фило. — Что же?
— То, что дается человеку его временем. Видите ли, мсье, каждое время диктует свой образ мыслей, свои формы поведения. Семнадцатому веку свойственно облекать свои противоречия в форму религиозных бунтов. Такой бунт совершил Паскаль, обратясь к янсенизму. Но иное время внушило бы ему, вероятно, совсем иные поступки. И кто знает, не стал ли бы он одним из тех, кто подготовит революцию 1789 года? Однако, — спохватывается бес, — что-то я размечтался. Вернемся лучше к действительности! Тем более, что мы уже на улице Фра́нс-Буржуа́-Сен-Мише́ль.