Война… За окном слегка клубился непроглядный туман. И громкое эхо далекого взрыва… Но… Все было спокойно — не рушились стены, не обваливался потолок…
Он кинулся к радиоприемнику и включил его, пытался все делать побыстрее, но было такое ощущение, будто он застыл в пространстве, завяз в чем-то густом и липком. Было трудно двигаться и даже дышать.
Наконец радиоприемник отозвался знакомым голосом, но слов Николай не мог разобрать, просто был не способен воспринимать их смысл, слышал лишь привычный спокойный тембр голоса диктора, знакомые умиротворяющие интонации. А потом началась классическая музыка, величественная, торжественная, кажется, Бетховен. Но Николай не был уверен, что это именно Бетховен.
«…Так мне тогда казалось. Отдельных инструментов я не слышал, просто понимал, что звучит музыка, знакомая музыка. Я люблю Бетховена. Любил Бетховена. А сейчас я люблю только свою маму. Только ее одну…»
Николай не видел уродливого ядерного гриба, ужасающего гриба ядерного взрыва. Может, его и не было?
Но и в первое мгновение и потом было глубокое внут- раннее убеждение — случилось нечто страшное, самое страшное. Он замер возле окна и не знал, сколько же времени прошло. Вечность или одна секунда? Он словно поплыл против быстрого течения. Плыл изо всех сил, но его быстро сносило. Он задыхался и не мог даже приблизительно определить, сколько же он преодолел — метр, два или добрую сотню? И стоит ли вообще сопротивляться?
Дом вздрогнул, но толчок был каким-то странным — очень сильным, однако ничего не разрушил. Николай ощущал, что падает, а на него рушатся бетонные перекрытия многоэтажного сооружения, и словно страшный, нечеловеческий крик разрывал ему грудь, и боль расплавленным свинцом наполнила тело, и оно занемело, увяло, умерло. Однако он видел, что стоит раздетый возле большого холодного балконного окна, за которым — белая пустыня, белая смерть, белый ад, но… вокруг царят тишина и покой, какие-то потусторонние благодать и умиротворение.
Он заставил себя одеться. Это было нелегко. Он перестал ощущать, где земля, где небо, словно очутился в1 невесомости. Наконец Николаю удалось разыскать одежду. Потом он долго припоминал, какое сейчас время года? Что же нужно надевать? Но вспомнить не мог. Не мог припомнить и то, где же его дети? Было стыдно, но все его попытки оказывались напрасными. Одно знал четко, детей сейчас дома нет. Куда они ушли? Или уехали? Сейчас каникулы? Такие длительные? Зимние каникулы? Да, ведь сейчас зима… Вчера были сильные морозы… И была новогодняя ночь… Уже была? Или скоро будет? Но зима — это точно.
Николай вышел из кабинета, заглянул в одну комнату, потом в другую, затем на кухню и в ванную, чтобы убедиться — детей дома нет. Но все же, где они? Однако казалось, что времени на любые размышления нет и нужно спешить, хотя не мог объяснить самому себе, куда и зачем спешить? Но торопился. Течение быстро его сносило.
Очень старательно закрыл за собой дверь квартиры, хотя был уверен, что больше никогда не сможет сюда возвратиться. Пока прошел несколько шагов к лифту, вспотел. Он надел теплую кожанку и шапку, да и теплое белье не забыл — зима. Все документы и деньги — в кармане. Все нормально. Вот только болезненно не мог припомнить — наступил уже Новый год или еще предстоит праздновать?
Открывались двери и у соседей. Он вызвал лифт, и вскоре тот раскрыл перед ним свои створки, а соседи попросили их немного подождать. И Николай послушно ожидал, хотя и делал вид, что куда-то очень спешит.
Но куда же? Вышли Виталий и Григорий, они были с детьми. Подождали Нину и Веру, они появились принаряженные, как на праздник.
— Это куда же среди ночи? — спросил их Николай спокойно и взглянул на часы, но стрелок не увидел.
— Дела-дела, — произнес Виталий и взял дочь на руки. — Да и ты, я вижу, не дремлешь?
— Само собой… Ни свет ни заря, а вынужден бежать.
— Ты поменьше болтай… Язык свой попридержи… — многозначительно изрек Григорий и боязливо осмотрелся. — У меня такое чувство, что это язык наш ведет нас в могилу… — Кабина остановилась на первом этаже. — Очень уж мы все смелыми были…
Николай в душе посмеялся над Григорием, беззлобно так посмеялся и хотел даже слегка его подколоть, мол, собственной тени уже боишься, такой осторожный, что дальше некуда. Но жило в душе убеждение, что действительно лучше помолчать, и не нужно обижать Григория, его пожалеть стоит, помочь ему. Но не знал, как можно помочь Григорию. И от этого даже слезы навернулись. А пот ручьями стекал по спине под одеждой.
Они вышли на улицу, и каждый пошел своей дорогой — целеустремленно, озабоченно, не прощаясь, не оглядываясь, и, главное, Николай отметил, что каждый пошел сам, даже дети. Каждый пошел своей дорогой. Затерялся в тумане. Вокруг — молоко. Слепящее молоко, непонятным образом освещенное изнутри. В нескольких шагах человека уже не было видно. Но это никого не пугало.
Николай спешил на автобусную остановку, как и каждое утро, хотя и знал, чувствовал, что на работу он не поедет сегодня, а возможно, и никогда. Он вообще не мог припомнить, где он работает? Кто он? Было трудно дышать, и Николай остановился, чтобы немного отдохнуть.
Внимательно присмотревшись, он вдруг увидел, что на маленьком молодом клене перед подъездом есть листья. Среди зимы — желтые яркие листья? Он подошел в густом молоке тумана ближе к деревцу. Действительно — листья. Сейчас еще осень? Но почему? Ведь недавно встречали Новый год… Или это был прошлый Новый год? Как быстро летит время… Это несправедливо.
Это жестоко. День-ночь, ночь-день, месяц за месяцем, год за годом. Как жизнь коротка. Желтый листок на ладони стал зеленым. Или это освещение изменилось?
Туман стал пореже и потерял холодную мраморную белизну, стал чуть зеленоватым. Стало жарко. Николай снял кожанку, накинул ее на плечо и пошел. В белесом мареве было трудно ориентироваться, но Николай знал каждый изгиб улицы, каждый камешек под ногами. Он мог идти с закрытыми глазами. Было интересно наблюдать, как подъезжает автобус. Его оранжевые фары в зеленоватом тумане горели фантастически.
Очень долго подъезжал автобус. На остановке собралось довольно много людей, и все смотрели, как он прорезает лучами тоннель улицы, и казалось, что автобус уже совсем рядом. Но в тумане трудно определить расстояние.
Наконец перед Николаем раскрылись двери автобуса, из которого никто не выходил, и толпа быстро занесла его в салон. Он даже не успел взглянуть, какой номер маршрута, но это не имело значения — к метро шли все автобусы.
Николай осмотрелся, поискал взглядом свободное место. Хотя на остановке и было много людей, но почемуто Николай был убежден, что в салоне останутся свободные места. И не ошибся. Почти все сидячие места были не заняты. Никто из пассажиров не желал садиться.
— Туманище сегодня, — проворчал тучный здоровяк, садясь рядом с Николаем и вытирая потный лоб. Он тоже был в кожанке. — Это вы правильно сделали, что сняли свою шкуру, — рассудительно произнес мужчина.
Николай держал свою кожанку на коленях. Автобус ехал без остановок. По крайней мере такое было впечатление, хотя одни пассажиры выходили из салона, а другие входили, точнее — одни исчезали, а другие появлялись. Наконец машина остановилась, и, хотя; водитель не делал никаких объявлений, Николай знал — они возле станции метро. Поспешил выйти. Коснулся ногой земли и обратил внимание, что туман почти развеялся, а жара стала еще больше. В небе ярко светило солнце, пробиваясь через серебристую густую дымку, а вокруг…
Николай был поражен, он замер… Вокруг — руины, развалины и остатки потушенных пожаров. Огня уже не; было, только обгоревшие, разбросанные во все стороны, какие-то кочерыжки бросались в глаза то тут, то там.
Почему-то это совсем не пугало, было просто интересно.
Николай внимательно всматривался во все окружающее.
Жара становилась невыносимой. Николай положил кожанку и шапку на бетонную, заполненную мусором, урну и медленно направился к подземному переходу.
Путь ему преградили два большущих поваленных тополя.