Он замолчал и, взяв ладонь Дитар, принялся растирать пальцы.
— Эйо по-прежнему его ждет. И я знаю, что дождется… и мне это не нравится. Слишком рискованно.
Дитар не торопила. Смежив веки, она просто наслаждалась его близостью, голосом, прикосновениями. К ней сейчас редко кто прикасался вот так, не испытывая отвращения, и даже сестра милосердия, нанятая Брокком, с трудом скрывала брезгливость. Болезнь, терзавшая Диту, не была заразной, но сам запах ее, близость смерти, тревожили людей.
— И да, — признался Брокк. — Я не хочу ее отпускать. Это, в конце концов, нечестно! Я знаю, что не имею права ее удерживать, что у нее своя жизнь и… Эйо действительно его любит. А он сумеет о ней позаботиться, но…
— Но ты вновь останешься один?
Дитар достало сил прикоснуться к нему, отбросить прядь светлых, с рыжиной волос.
Вот что держало его рядом. Одиночество.
Пять лет тому именно одиночество привело его к дверям дома Дитар, раздраженного, колючего, еще не ненавидящего весь мир, но близкого к ненависти. Он прикрывал искалеченную руку здоровой, смотрел исподлобья и скалился, едва удерживаясь на краю. А она, разглядывая его, пыталась понять, стоит ли связываться с опасным клиентом.
— Ты откажешься от других, — сказал Брокк тогда, бросив на стол увесистый кошель. И в нем были не золотые монеты, но аметисты. Кошель развязался, и неограненные мутные камни рассыпались по поверхности стола. В ярком свете газовых рожков они казались тусклыми, ненастоящими. И Дитар, подняв самый крупный, лилово-бурый, поднесла к глазам.
— Можешь позвать ювелира, если не веришь, — пес расположился в ее кресле. Он сидел скособочившись, пытаясь спрятать пустой рукав в тени.
Брокк был бледен и худ, почти истощен.
— Почему же, верю. — Дитар смела камни в кошель и протянула его гостю. — Это слишком много. Даже с учетом того, что мне придется отказаться от других… гостей.
Его губа дернулась, и пес зарычал.
А Дитар вдруг увидела, насколько ему плохо. И пришел он к ней лишь потому, что больше не к кому было идти со своей болью.
Молодой какой…
И уже несчастный.
— Я собиралась пить чай, — она поднялась, оставив кошель на столе. — И буду рада, если вы составите мне компанию. Тогда и обсудим условия нашего с вами… сотрудничества.
Он встал молча. И так же молча шел за ней. А в Бирюзовой гостиной, просторной и светлой, — прежде Дитар никого сюда не водила, сохраняя эту комнату за собой — остановился у часов.
— Сломаны?
— Давно уже. Я купила их такими… глупо, конечно…
Зачем кому-то часы, которые утратили способность следить за временем?
— Но они красивые.
Бронзовая цапля застыла в причудливом танце. Птица изогнулась, запрокинув голову, почти касаясь посеребренным хохолком спины. Крылья были расправлены. Тонкие ноги прочно стояли на бронзовом шаре.
— Хочешь, починю? — он не стал дожидаться ответа, пусть бы Дитар и запоздало кивнула. Брокк снял часы и, устроившись в кресле, вытащил из внутреннего кармана куртки футляр. Тогда Дитар не знала, что Мастер не нашел в себе сил расстаться с инструментами даже после несчастного случая.
Зажав часы между колен, он разобрал их одной рукой и надолго погрузился в хитросплетения пружин и шестеренок, казалось, не замечая ничего, что происходит вокруг. Лишь когда скрипнула дверь, и в Бирюзовой гостиной появилась Лили, отвлекся.
А Лили застыла на пороге, не зная, может ли войти. Она не привыкла видеть гостей в этой комнате.
— Ты что-то хотела, дорогая? — Дитар остро чувствовала и смущение дочери, и страх ее, и странный к ней интерес со стороны гостя.
— Это твоя дочь? — пес отложил часы, ссыпал на стол металлическую мелочь, которую держал в ладони, и поднялся. — Как ее зовут?
— Лилиан.
Дитар взяла дочь за руку, чувствуя, как начинает дрожать. Вдруг этот, полудикий, замерший на краю, пес захочет купить не ее, Дитар, но малышку?
Среди ее клиентов встречались и такие.
— Ли-ли-ан… красиво, — он взъерошил короткие волосы и как-то неуклюже улыбнулся. — Что случилось, Лилиан?
Она же, сама сторонившаяся гостей, протянула ему куклу и кукольную голову.
— Сломалась.
Кукла была неновой, но любимой. Вот только веревки, на которых держались руки, ноги и голова, со временем истончились. И кукла время от времени рассыпалась. А Дитар ее чинила. Она могла бы купить другую, и покупала, а Лили благодарила, уносила новую подругу в комнату, и вновь возвращалась со старой.
— Починить? — предложил пес.
— А ты умеешь?
— Умею. Дай сюда.
Лили посмотрела на мать, дожидаясь разрешения. И пес, видимо, ощутив страх Дитар, бросил:
— Вам нечего бояться, — он потер квадратный подбородок и смущенно добавил. — У меня сестра младшая… приезжала… раньше… у нее тоже куклы ломались. Это быстрее, чем с часами. Только мне веревка нужна. Или толстая шелковая нить. И… чтобы вы ее подержали.
Он остался в доме до позднего вечера. Сначала возился с куклой, затем — с часами, вернув механическое их сердце к жизни. Он пил чай и слушал, как Дитар играет на клавесине. И на ужин остался.
И когда в дверь позвонили, сам открыл.
Что он сказал клиенту, Дитар не знала. Но вернулся вновь злым, оскаленным:
— Теперь тебя содержу я. Других в этом доме не будет. Ясно?
— Да.
Он ушел за полночь, а вернулся на рассвете и, сунув Дитар букет — смешной, кто носит содержанке цветы? — спросил:
— Лили встала?
— Еще нет.
— Я ей куклу принес. Новую.
Альвийскую. Тонкую. Хрупкую. Сделанную из какого-то особого дерева, которое казалось наощупь теплым и мягким. Оно и цвет имело розоватый, отчего кукла выглядела живой. Маленькая леди в роскошном платье с турнюром, в крохотных перчатках и туфельках с бабочками. В руке кукла держала зонт от солнца, а шею ее украшала тройная нить жемчужного ожерелья.
Кружево. Серебро.
И удивительно тонкая работа.
— Это… очень дорогой подарок, — Дитар видела эту куклу прежде в витрине «Лангери», и останавливалась, завороженная удивительной работой альвийских мастеров. Нет, она не испытывала нужды в деньгах, и Лили всегда получала самое лучшее, но эта кукла… ее цена была воистину запредельна.
А пес ничего не сказал, сунул куклу в руки Дитар.
И потребовал завтрак. От обеда он тоже отказываться не стал. Тогда он проводил в ее домике много времени, постепенно успокаиваясь.
Ему не нужна была любовница. Ему требовалась семья.
— Здесь хорошо, — сказал он как-то и, искоса глянув на Дитар, добавил. — Тебе все равно, что я… такой.
Его рука заживала медленно, словно живое железо в крови не желало мириться с этой потерей. И зарубцевавшиеся было раны открывались, кровоточили, Брокк злился, но не от боли, которую испытывал, скорее от осознания, что стал калекой…
Он пробовал пить и напивался, но боль не отступала.
Трезвел.
Метался.
Менял обличье и выл, не способный устоять на трех ногах. В ярости разнес гостиную. Потом просил прощения.
Он молчал, лежа на серой оттоманке, вытянув ноги, глядя исключительно на острые носы ботинок. И отказывался от еды. Приступы длились несколько дней кряду, но в конце концов Брокк находил в себе силы подняться.
Он начинал читать стихи, сбивался и вновь замолкал. Садился у клавесина, касался клавиш, вот только мелодия получалась половинчатой, однорукой.
Он был… другим.
— Тебе меня жаль? — спросил он как-то, расчесывая культю. По вечерам она зудела и ныла, сводя Брокка с ума.
— Немного.
Как-то так получилось, что ему Дитар не лгала. И не играла, притворяясь кем-то, кем ее хотели видеть. Вероятно потому, что в отличие от иных клиентов, Брокк сам не знал, кто ему нужен.
Не содержанка.
— Жалость унижает, — он оставил руку в покое и нырнул под одеяло, отвернулся, буркнув: — Не мешай спать.
— Не буду.
Пожалуй, именно тогда Дита поняла, что этот мальчишка стал для нее… кем?
Не очередным клиентом, которых в ее жизни было множество. Возлюбленным? Смешно. Она старше. Опытней. Циничней. Она больше не верит в любовь, которая до края жизни или дальше. Она… она просто перестала быть одинокой.