Возвратившись в избу, Григорий застал там мать. Она хозяйничала у стола, в печке пылал жаркий огонь. Длинные языки пламени обнимали горшки, чугунки, а на лежанке на сковородке красовалась серебристая и золотистая рыба.
— Как ты себя чувствуешь, сынок? — спросила мать.
— Да ничего, — ответил уклончиво Григорий.
— Вижу, что лучше. Уже посвежел и порозовел. Вот и хорошо. А в селе только и разговоров что о тебе, — радостно сообщила мать. — Меня все, кто ни встретит, поздравляют с гостем и тебе передают приветы.
— А кто передаёт? — спросил Григорий в надежде, что, может быть, мать назовёт и Валю Стоколос, ведь та, наверное, уже слышала о его приезде в село.
— Я же говорю тебе, все, кого ни встретишь, — повторила мать. — А когда возвращалась с огородов домой, встретила Карпа Ивановича, он поприветствовал и сказал: "Хорошо кормите своего шахтёра, чтоб набирался сил уголь рубить". Обещал завтра утром зайти за тобой, чтоб вдвоём поездить по полям, посмотреть, как идёт сбор проса и гречихи, и, разумеется, поговорить с тобою. Так и сказал: "Интересует меня, что сейчас нового на шахтах и как Григорию работается".
— Кто интересовался? — спросил, насторожившись, Григорий.
— Карпо Иванович — председатель нашего колхоза, — ответила сердясь мать, удивлённая такой невнимательностью сына к её словам.
— Добрый вечер в вашем доме! — послышалось вдруг в сенях громкое, весёлое.
— Добрый вечер, заходите, — радостно отозвалась хозяйка.
В избу вошли соседи Фёдор Ефимович Гнучкый и его жена Ганна Михайловна.
— Вот какой он, шахтёр, ничего себе, ей-богу, хороший, не сглазить бы, сто чертей ему в глотку! — воскликнул Фёдор Ефимович, обнимая Григория. — А ты, кума, говорила, больной, немощный…
— Да, да, и доктор тот, что приезжал из района, говорил: Глушко парень здоровый, — не утерпела Ганна Михайловна. — Сама слышала. — Она хотела добавить, что доктор ещё говорил: "На парня, наверно, лень напала или сонная муха укусила, вот он и отсыпается, вылёживается", но промолчала.
— Жалуется, что бок болит, вчера даже скособочило, — заговорила хозяйка. — А сегодня под вечер ему будто стало легче.
— И ещё легче будет, — заметил Фёдор Ефимович. — Мы его полечим святыми капельками, да-да, капельками, сто чертей ему в глотку! — и поставил на стол бутылку водки.
— А мы, чтоб всё было ладком, сладеньким медком, — сказал кто-то певучим женским голосом. — И другие лекарства имеем.
В избу вошли четыре женщины, все из той же, что и мать Григория, огородной бригады. Приветствуя, поздравляя хозяйку с дорогим гостем, а Григория с приездов, каждая из них ставила на стол крынку мёда или бутылку вина.
За каких-нибудь полчаса изба Глушков наполнилась гостями. И вдруг явилась группа учеников из средней школы, во главе со старшей пионервожатой Валей Стоколос. Они начали просить, чтобы шахтёр Глушко пришёл завтра к двум часам дня в школу на встречу с учениками старших классов и поделился своими впечатлениями о Донбассе, о своей шахте и рассказал, как он работает. Григорий решительно отказался от этой встречи, но гости начали уговаривать:
— Дети же просят…
— Что ж здесь такого сложного?
— Расскажешь, что видел, что знаешь.
— Нужно учесть, что это школа, в которой ты учился…
И Григорий наконец согласился. Возможно, на него подействовали не так уговоры, как присутствие Вали. Григорий был рад случаю встретиться с девушкой и даже условился о свидании с нею сегодня, когда стемнеет, в десять часов вечера.
Во время застолья Глушко, увлечённый большим уважением и почётом гостей, иногда забывал, кто он теперь есть, и начинал кичиться званием шахтёра. С гордостью рассказывал разные истории и случаи, участником или свидетелем которых якобы он был. Начал с того, что шахта, в которой он работает, самая большая на Донбассе, что он забойщик, а это — наиважнейшая профессия среди всех шахтёрских профессий. А главное, как только он, Григорий, прибыл на шахту, его сразу же там заметили и он горячо взялся за дело и сейчас находится в большом почёте…
Да, чего только тот или иной не наговорит, когда захмелеет голова и есть склонность к хвастовству. Так было и с Григорием. А когда он встретился с Валей, здесь уже говорило хмельное сердце от нежного взгляда любимой. Он рассказывал, что с ним было в дороге, когда ехал на Донбасс, что увидел в угольном крае, и в частности на шахте "Капитальной". Рисуя картину за картиной, Григории многое повторял из того, о чём говорил уже час или два назад за столом в своей избе. Он не скупился на красивые слова.
— Ты видишь это звёздное небо, — увлечённо показывал рукой вверх Григорий, — так и в том крае. Только огней разлито гораздо больше и они ярче, чем небесные. Плывут от шахты к шахте, от селения к селению. Они везде, даже под землёю, в штреках, забоях. А какие удивительные сооружения, какие из породы насыпаны горы!.. — И он отыскивал сравнения: громады деревьев, которые вздымались в небо у оврага, становились горами-терриконами, тополя — копрами шахт…
Когда речь зашла о шахтёрах, с которыми он жил, дружил, назвал Миколу Гутяка и Петра Сынявку — чудесных ребят, верных друзей. Не забыл Григорий рассказать и о своей работе в шахте. Только никак не мог хорошо объяснить, что такое уступ. Зато решительно и красиво нарисовал картину, как он отбойным молотком стремительно валит угольную стену — и будто с вершины высочайшей горы вниз, к штреку, низвергается угольный поток…
Сердце девушки расцветало буйной нежной радостью. Она гордилась Григорием. Когда он умолкал или запинался, затрудняясь подобрать нужное слово, она в своём взволнованном воображении дорисовывала картину. Она никогда не видела ещё того удивительного шахтёрского края, но зато много читала о жизни шахтёров, об их тяжёлом, но почётном труде. И вот один из тех победителей подземных недр…
До этого времени Валя ни разу не думала о своих взаимоотношениях с Григорием. Знала его давно, училась в одной школе, а последние годы даже в одном классе, дружили. Потом заметила, что приглянулась парню. Это было приятно. Да и Григорий вроде ей нравился. Когда ехал в Донбасс, провожала, желала удачи. Обещала писать письма, а когда услышала, что прибыл в село, рада была встретиться. И вот он сидит рядом — шахтёр…
Может быть, это "он", тот, о котором она мечтала, которого создала в своём воображении и который даже снился в девичьих снах. Если бы в эти минуты околдованной луною ночи вдруг слетел вопрос, любит ли, — она, наверное, ответила бы: да.
Рука Григория будто нечаянно коснулась руки Валентины. Она не отняла её, не запротестовала. Он приблизился, она почувствовала шальное биение сердца, перехватило дыхание, губы ожёг поцелуй, и послышалось нежное, страстное: "Милая моя…"
Счастливые, радостные, взявшись за руки, они ходили по улицам села. И в эти минуты для них не существовало ничего на свете, кроме их самих и их расцветшей любви.
— Ой, да мне пора уже домой! — вскрикнула Валя, когда они проходили около её дома. Заглянув ещё раз в глаза Григорию, она мягко, неохотно освободила свою руку из его руки, сказала "спокойной ночи" и побежала по дорожке, что вела через заросли вишняка к дому.
Вдруг вернулась, взволнованная, радостная.
— Ты же смотри не забудь завтра про школу и чтоб рассказал о Донбассе так хорошо, как сегодня… — предупредила она, затем обвила руками шею Григория, коснулась губами его щеки и исчезла.
— Завтра… — тихо прошептал оторопевший Григорий.
Да, завтра должны произойти важные события.
Утром зайдёт Карпо Иванович. Разговор будет о шахте. Кто-кто, а он знает горное дело, и не как-нибудь. До войны Карпо Иванович работал в Донбассе бригадиром проходческой бригады. Не один подземный ход прорубил он со своими товарищами. Из рядов Советской Армии он тоже возвратился в шахту и принялся за свою любимую работу. Но его попросили поработать на другом, тоже важном участке — направили в село поднимать сельское хозяйство. И вот с того времени он и налаживает порядок в теклиевском колхозе "Победа".
"А о чём же говорить с Карпом Ивановичем и с другими?" — подумал раздражённо Григорий. Он представил себя в большом школьном зале, где всегда проходят сборы нескольких классов. Вокруг него, куда ни посмотри, знакомые, свои сельские мальчики и девочки; ему даже кажется, что он слышит разноголосый гомон. Сейчас он должен выступить. Да, ещё раз повторить — и на этот раз уже перед детьми — выдуманное им о шахте, о себе…
Григорию стало стыдно. Он вдруг до подробностей вспомнил всё, что происходило с ним в последние сутки: встреча с врачом, разговор с корреспондентом газеты, несуразица, которую он нёс, хвастаясь своими мнимыми шахтёрскими заслугами. Вспомнился и дед Грушка, высокий, сутулый, в белой сорочке, в белых широких шароварах, на голове какая-то старинная с высокой тульёй фуражка; стоит опершись на палку, даже сморщился от смеха. Григорию показалось, что до него и сейчас доносится тот въедливый смех, и он ускорил шаги.