Джексон нехотя кивает.
– Тебя не было почти четыре месяца.
– Четыре месяца? – На меня обрушивается шок. – Четыре месяца? Не может быть!
– Я понимаю, что тебе это кажется странным, – пытается успокоить меня дядя Финн. – Но сейчас март, Грейс.
– Март, – повторяю я, потому что, похоже, только на это – повторять за другими – я сейчас и способна. – А какое число?
– Пятое марта, – голос Джексона звучит угрюмо.
– Пятое марта. – Это даже не паника: меня захлестывает ужас – дикий, чудовищный ужас. На меня наваливается неописуемое ощущение болезненной незащищенности и пустоты. Четыре месяца моей жизни – последнего моего года в школе – просто исчезли, и я не помню о них ничего, ничего. – Я не понимаю. Как я могла…
– Все хорошо, Грейс, ничего страшного. – Джексон, по-прежнему, не отрываясь, глядит мне в глаза, его взгляд тверд, пожатие руки тоже. – Мы с этим разберемся.
– Ничего страшного? Я же потеряла четыре месяца, Джексон! – Когда я произношу его имя, мой голос срывается, я судорожно хватаю ртом воздух и пытаюсь еще раз. – Что со мной произошло?
Дядя сжимает мое плечо.
– Сделай еще один глубокий вдох, Грейс. Хорошо. – Он ободряюще улыбается. – Умница. А теперь сделай еще один такой вдох и медленный выдох.
Я делаю, как он сказал, замечая, что, пока я выдыхаю, его губы продолжают шевелиться. Успокаивающее заклинание? – думаю я, когда еще раз вдыхаю и медленно выдыхаю, досчитав про себя до десяти. Если это и впрямь заклинание, нельзя сказать, что оно так уж эффективно.
– Теперь, когда будешь готова, скажи мне, что последнее ты помнишь? – Он тоже смотрит мне в глаза, и его взгляд полон теплоты.
Последнее, что я помню.
Последнее, что я помню.
Этот вопрос кажется простым, но для меня он совсем не прост. Отчасти из-за зияющего черного провала в моей памяти, отчасти из-за того, что столь многое из того, что я помню, плохо различимо, туманно. Как будто мои воспоминания находятся глубоко-глубоко под водой и я вижу только их тень. Тень былого.
– Я помню все о том, что случилось из-за Лии, – говорю я наконец, потому что так оно и есть. – Помню, как лежала в лазарете. Помню… как мы лепили снеговика.
Это воспоминание согревает мою душу, и я улыбаюсь Джексону, а он улыбается мне в ответ – во всяком случае, губами. В глазах же его читается все та же тревога.
– Я помню, как Флинт извинился передо мной за то, что пытался меня убить. Помню… – Я осекаюсь и прижимаю ладонь к моей вдруг жарко вспыхнувшей щеке, когда вспоминаю, как по чувствительной коже моих шеи и плеча скользили клыки, прежде чем погрузиться в плоть. – Джексона. Я помню Джексона.
Мой дядя прочищает горло с таким видом, будто он тоже изрядно смущен. Но вопрос его звучит коротко:
– Может, что-нибудь еще?
– Не знаю. Это так… – Я опять осекаюсь, когда в мозгу проносится новое воспоминание – ясное, четкое. Я поворачиваюсь к Джексону, ища подтверждения. – Мы шли по коридору. Ты начал рассказывать мне что-то забавное. Это была шутка про… – Ясность начинает размываться, сменяться туманной мглой, которая теперь заволакивает большую часть моих воспоминаний. Я пытаюсь прорваться сквозь нее, цепляясь за одну-единственную отчетливую мысль. – Нет, дело было не так. Я спросила тебя, какая у твоей шутки концовка. У той, про пирата.
Я застываю, когда ясной становится еще одна часть этого воспоминания, та, от которой у меня холодеет кровь.
– О боже! Хадсон! У Лии получилось. Она вернула его. Он был здесь.
Я смотрю то на Джексона, то на дядю Финна, ища у них подтверждения, пока этот образ затапливает все мое существо. Тянет меня в глубину. – Он жив? – спрашиваю я, и мой голос дрожит, как натянутая струна под тяжестью всего, что Джексон рассказал мне о своем брате. – Он в Кэтмире?
Лицо Дяди Финна мрачнеет.
– Как раз об этом мы и хотели тебя спросить.
Глава 4. Оказывается, шестое чувство – это человеческая жертва
– Меня? Но откуда мне это знать? – Однако, когда я задаю этот вопрос, на меня обрушивается еще одно воспоминание. Я смотрю на Джексона, которого теперь явно обуял ужас. – Я встала между ним и тобой.
– Да. – Его кадык конвульсивно дергается, а глаза, всегда темные, как беззвездное ночное небо, кажутся еще темнее и мрачнее.
– У него был нож.
– Вообще-то это был меч, – вставляет мой дядя.
– Точно. – Я закрываю глаза и вспоминаю все.