Наталия Баринова
Искушение
Роман
Женя осторожно открыла глаза. Она не спала уже несколько минут, но, слыша кряхтенье бабушки, не спешила подниматься с кровати. Зачем? Хотелось хотя бы на несколько минут продлить удовольствие от возможности просто лежать и ничего не делать. До того, как бабушка решит, что внучке пора подниматься, осталось совсем немного времени. Последние секунды блаженства наступившего дня. Что последует за этим, девушка знала наверняка: привести себя в порядок, т. е. наскоро одеться, причесаться, умыться и, перекусив на скорую руку, окунуться в привычные хлопоты по хозяйству. Самым ужасным во всей этой каждодневной веренице повторяющихся движений, слов, жестов был не скудный стол, не поношенная одежда, не ворчанье бабушки, а то, что нигде и ни в чем не видно и намеков на перемены к лучшему. Наверное, каждый в этом доме представлял их по-своему, но Женя хотела, прежде всего, материального достатка, мечтала распрощаться с постыдной нищетой, в которой она вынуждена прозябать вместе с болеющей, немощной бабушкой.
– Женя, Женя, – ласковый шепот Евдокии Ивановны раздражает Женю. Она нарочно делает вид, что крепко спит. Начинать новый день не хочется. – Просыпайся, милая. Пора, внученька.
От этого ласкового «внученька» Женя с головой забирается под одеяло. Ну, почему она не Лерка Мазилова? С нее родители пылинки сдувают. Не то, что к корове, к корму для птиц прикоснуться не дают, а с тех пор, как Женя осиротела, ей приходится выполнять всю грязную работу. Да что там говорить, к вечеру она с ног валится от усталости, но кто ее пожалеет? Бабушка Дуся украдкой всплакнет, а в глаза твердит, что на все воля Божья. Эта присказка особенно раздражает Женю, потому что ей никак не понять, за что всемилостивый и справедливый Боженька так невзлюбил ее? Лишил отца и матери, обрек на страдание, непосильный труд и серую, никчемную жизнь рядом со старой и больной бабушкой. Рядом с ней приходится работать за двоих – стыдно ведь: старушка стонет, а обязанности свои каждодневные выполняет. Вот только и позволяет себе Женя просыпаться на несколько минут позже и не подниматься с постели, пока бабушка не начнет добродушно ворчать.
– Поднимайся, Женечка, – Евдокия Ивановна отбрасывает край одеяла, с улыбкой смотрит на внучку. Та трет глаза, зевает. – Знаю, знаю, что поспать хочется, но скотина ведь ждать не будет. Много работы, давай, милая, вставай.
– Доброе утро, бабуля.
– Доброе, доброе, слава богу.
Женя садится на кровати, смотрит в открытое окно – пасмурное летнее утро. Тепло, но ни намека на солнышко. Вдохнув полной грудью пропитанный ароматами разнотравья, наполненный суматошным и в то же время ожидаемым шумом проснувшейся деревни воздух, Женя встает, сладко потягивается. Евдокия Ивановна с нежностью смотрит на внучку. Останавливает взгляд на ее округлившихся грудях, широких бедрах – выросла, как быстро, незаметно.
– Ты что, бабуля? – Женя смущенно улыбается.
– Думаю, взрослая ты стала. Женихи, небось, проходу не дают, только ты скромничаешь и ничего мне не рассказываешь.
– Какие женихи, Дуся? – такое обращение к бабушке, по мнению Жени, подчеркивало откровенность и доверие в отношениях. – Только и знаешь: работа, работа. Когда мне гулять?
Женя покраснела, потому что в ее словах было мало правды. Еще в конце июня девушка распрощалась с невинностью. После выпускного вечера она позволила своему однокласснику Витьке Селезневу «все». В тот миг все происходящее затмило по важности все события, происходившие в жизни Жени. Как будто мир стал совсем крошечным, а главным в нем был этот долговязый голубоглазый Витька. Его руки, его дыхание, его влажный язык – азбука запретного, открыв которую, Женька сразу ощутила терпкий вкус разочарования. И все из-за того, что юноша, едва свершилось таинство, обозвал ее «неотесанной телкой», отряхнул с одежды травинки и пошел прочь. Витька присоединился к празднующим начало взрослой жизни одноклассникам и довольно пошло объяснил свое и Женино отсутствие. Когда она вернулась, девчонки поглядывали на нее насмешливо, а мальчишки – с нескрываемым интересом.
С того дня Селезнев стал вести себя вызывающе-грубо. За те несколько встреч, что пришлись на промежуток между выпускным вечером и вступительными экзаменами, Женька наслушалась от него сальных шуток и намеков. Неизбалованная вниманием мальчишек, принявшая ухаживания Витьки за первую любовь, Женя была в отчаянии от такой резкой перемены в его отношении. Дошло до того, что Селезнев, увидев Женю, презрительно сплевывал себе под ноги, растирал плевок носком поношенных сандалий и, дождавшись, когда девушка оказывалась рядом, произносил:
– Как жизнь, откупоренная? Никто еще, кроме меня, не потревожил?
Или иначе:
– Тянет на сексуальные подвиги, телочка?
Селезнев обязательно подстраивал так, чтобы поблизости были свидетели ее смущения. Увидев, как вспыхивают щеки Жени, как заливается она алой краской стыда, заходился в приступе смеха. Он получал удовольствие и не собирался останавливаться на достигнутом. К тому же бойкие на язык одноклассницы с наигранным вниманием и заботой интересовались ее самочувствием. Не сразу, но она поняла намеки. Как же она испугалась. Представила, что придется подойти к бабушке и произнести страшную фразу: «Бабуля, я беременна…» – и едва не лишилась чувств.
Высшие силы уберегли или пожалели Женю – обошлось без незапланированной беременности. Первый опыт близости с мужчиной оказался не таким уж романтическим, как представлялось. Женя пыталась как можно быстрее забыть о нем. Ее больше беспокоила бабушка, вернее, то чтобы до нее не добрались все эти неприятные подробности. У Евдокии Ивановны было слабое сердце. Оно все чаще напоминало о себе мучительными болями, особенно после того, как в один день женщина лишилась дочки и зятя. Но не с ее характером жаловаться на судьбу. Эта женщина, такая маленькая и хрупкая внешне, восхищала Женю тем, что принято называть силой духа.
– Работа работой, а на любовь у молодежи всегда время найдется, – хитро смотрит на внучку Евдокия Ивановна.
– Это не про меня, – Женя не смотрит бабушке в глаза, поднимается с кровати.
– Поторопись, девочка, завтрак стынет.
Завтрак. Женя даже не посмотрела в сторону стола. Она знала, что ее ждет тарелка с овсяной кашей или, в лучшем случае, с гречкой и кружка молока. Скудная трапеза, от которой девушка бы с удовольствием отказалась, преподносилась бабушкой, как бесспорная необходимость.
– Ешь, милая, я уже поела, тебя не дождалась. Корова сегодня какая-то нервная была с самого утра. На себя не похожа Зорька наша. Молоко, правда, жирное, как всегда. Попьешь – здоровья наберешься.
– Не хочу я молока, бабуля.
– Не капризничай. Не к лицу тебе в фифы играть. Это городские от здоровой еды носом крутят, а нам не пристало. – Нахмурилась Евдокия Ивановна. Кряхтя, потерла поясницу. – Пойду в огород. Приходи, прополки много.
– Хорошо, я быстро.
Женя привела себя в порядок, заплела косу, надела косынку поярче. Посмотрела на себя в зеркало: права бабушка. С такой фигурой, внешностью, с такими глазами и косами и без любви в восемнадцать лет! Вспоминать только сальные шуточки Селезнева, стыдиться того, что такой грубиян, хам стал ее первым мужчиной. Не должно быть так, но разве можно надеяться на перемены в такой глуши, как эта Богом забытая деревня. Девчонки, зная, как Женя ненавидит место, где она прожила с рождения, только посмеивались:
– Тебе, Платова, крупно не повезло. Удобства во дворе, вода из колодца, опять же, лепешки коровьи убирать – какое наказание для такой фифы, – особенно ерничала Света Романович.
Она окончила школу годом раньше, поступила в институт и этим летом приехала домой на каникулы. В Женином окружении она пыталась играть роль всезнающей, всепонимающей дамы. Ее рассказы о городской жизни, о порядках в общежитии девчонки и мальчишки слушали, открыв рот. Светлана была для них посланцем из другого цивилизованного, яркого, всемогущего мира, в который позволено войти далеко не каждому.
– Ты, Женька, витаешь где-то в облаках, – подхватила Галя Пестряк. Бойкая девчонка, завидующая Свете и в угоду ей, нападающая с насмешками на Платову.