– Глаша, Глаша!
Женя, запыхавшись, взбежала по ступенькам крыльца у дома подружки. Перевела дыхание и без стука ворвалась внутрь. Дом у Вороновых был просторнее и новей. Жене казалось, что здесь и запах другой: в нем нет обреченности тяжелого духа старости, лекарств и травяных настоек. Аглая вышла навстречу, потирая заспанные глаза.
– Ты чего спишь в такое время, Глаша? Полдень скоро!
– Голова болит, – недовольно буркнула та. – А ты что такая возбужденная? Орешь, я подскочила от неожиданности.
– Родители дома?
– В такое время? Слава богу, они на работе.
– Значит, мы одни?
– Одни. Что за секретность? – Аглая поправляла растрепанные волосы. – Ты вообще последнее время какая-то странная. Говорят, свихнуться можно от постоянного недовольства собой и сексуального голода.
– Понятно откуда ветер дует. Светку Романович больше слушай.
– Мое дело. У меня своя голова есть.
– Слушай, – миролюбиво продолжала Женя, – мне нужна твоя помощь. Очень нужна.
– Говори. Только пойдем в сад, яблок пожуем, а то мать сама не ест и мне не дает.
– А почему она не ест? – автоматически спросила Женя.
– Говорит, ей до Яблочного Спаса не положено… Она после гибели брата такая набожная стала. Ну, ты-то знаешь, зачем спрашиваешь?
– Пойдем уже. Будешь хрустеть своими яблоками и меня слушать.
Воронова любила поесть. Ее пышные формы не соответствовали нежному возрасту. Когда она шла в компании своих подруг, выглядела старше всех. Только ростом не вышла. Пышная, грудастая, с влажными живыми глазами она давно познала мужскую ласку, без стеснения признавалась в этом. Поэтому совершенно не понимала подругу, добровольно лишающую себя такого удовольствия. С Женькой Глаша дружила с отчаянной искренностью, жалея и любя непутевую девку. Зная это, Платова все-таки переживала: расстаться с накопленными деньгами, на которые были совсем иные планы – дело нешуточное. Нужно разжалобить подругу, заставить ее поверить в то, что от ее решения зависит жизнь.
– Ну, выкладывай, что у тебя стряслось? – Глаша аппетитно хрустела яблоком, сорванным только что.
– Голова прошла?
– Что?
– Голова, говорю, больше не беспокоит? – Женя не могла представить, что можно с таким аппетитом есть, страдая от головной боли.
– Отпустило. – Глаша не уловила издевки, но Платова не собиралась продолжать в том же духе. Цель ее прихода иная. – Сорви и ты, может, поможет проблему разрешить.
– Ты не смейся, я ведь к тебе по очень серьезному делу.
– Слушаю, слушаю.
– Глаша, я тебе скажу по секрету. Пообещай, что никому ни слова!
– Ты же знаешь, у меня тайна рассказа гарантирована, – усевшись на пенек от недавно спиленной старой груши, Глаша продолжала за обе щеки уминать белый налив.
Женьке расхотелось говорить о таких важных для себя вещах, когда настроение у подруги такое несерьезное. Никакой сосредоточенности, никакой гарантии сохранения тайны. Но другой подруги у Платовой не было, так что выбирать не приходилось. Напустив на себя жалостливый, устало-отрешенный вид, она села прямо на землю.
– Плохи мои дела, Глаша. Дошла я до края, – Женя почувствовала, как глаза наполняются слезами.
Кажется, разжалобила она в первую очередь саму себя. Представила, что еще долгие годы изо дня в день жизнь ее будет состоять из подъемов ни свет, ни заря, тяжелой работы на ферме, бесконечной возни по хозяйству. К тридцати годам руки ее огрубеют, лицо покроется сеткой глубоких морщин, никакой романтики, никакой красоты. Замуж выйдет без любви, обзаведется детьми. Дети от нелюбимого мужа – страшная кара. Сможет ли она любить их чистой преданной материнской любовью? Безрадостное существование, заполненное бесконечными хлопотами, выполнением супружеских обязанностей, именно обязанностей, от которых она бы легко отказалась. Разве для этого она появилась на свет? Если для этого, то она не согласна и хочет со всем этим покончить раз и навсегда!
От шальной мысли кровь отлила от лица. Как было бы здорово прожить хотя бы один день по-человечески, а потом… Потом можно и с моста в воду. У Жени перехватило дыхание, но Глаша ничего не заметила. Вот и хорошо. Такими мыслями ни с кем делиться нельзя. Платова вытерла слезу. Даже легче стало. Теперь Женя знала, что делать дальше.
Для ее «грандиозных» планов деревенский пруд не годился. Глубоководная река, что извивается и проходит голубой лентой через весь город ***йск, – это уже что-то. В городе Женя была раза три: классный руководитель устраивал культурную программу для своего класса. Арендованный автобус, подпрыгивая на бесконечных ухабах, вез их около ста километров. Женя плохо переносила поездки, но каждый раз с радостью ждала очередную встречу со сказкой. Она погружалась в нее, вдыхая тяжелый, загазованный воздух, так отличавшийся от живых, узнаваемых ароматов родной деревни. Одноклассники кривлялись, прятали смущение и незнание за плоскими шутками, вызывающим поведением, а Женя напротив затихала, выглядела удивленно-радостной, почти восторженной. Дома, четкие очертания газонов и клумб, прохожие, городская суета – все это казалось ей действом, в котором задействованы избранные. А то, как была одета молодежь, вызывало комплекс: никто в деревне не одевался с таким вкусом, так изысканно, дорого. Всякий раз Женя чувствовала себя не в своей тарелке, но отказываться от очередной возможности побывать в другой жизни, не собиралась.
Такой сказочный, недостижимый, фееричный – город должен стать ее последним пристанищем. Она устроит себе праздник. Пусть кто-то посчитает, что это мелко, недостойно, плевать! Женя нахмурила брови: в ее деревне, куда газеты привозят по большим праздникам, она задыхается, медленно умирает. Ее тело разрушается от постоянной необходимости работать, от неизбежно надвигающейся серости. Она, как свинцовая туча в грозу захватывает небо, поглотит ее, Женькину душу. И тогда будет поздно желать большего. Тогда в ней поселятся безразличие и предопределенность.
Нужно ехать! Только бы достать денег. Можно сэкономить на электричке, ехать автостопом, а деньги потратить только на развлечения, достойные последнего дня, последних часов, минут…
– Не хочу я, Глаша, больше терпеть такую жизнь.
– Ты о чем это?
– Без родителей, без радости, без будущего. Разве по-человечески это? У меня на ладонях мозоли. Загар этот огородника – ручки, шея, лицо. Поясница разламывается от этих посадок, прополок, рыхлений, сборов урожая, а зимой скукотища-то…
– Врешь ты все. Витька тебя достал, так и скажи.
– Я его в упор не замечаю, скажешь тоже!
– Тогда ты конкретнее говори, – доставая из кармана халата еще одно яблоко, буркнула Аглая.
На удивление она не была добродушно настроена и мысленно ругала подругу за то, что та разбудила ее в такую рань. Еще час, как минимум, могла бы спокойно спать. Вместо этого приходится выслушивать дурацкие секреты, которые и вовсе не секреты. Для кого новость, что Женьке нелегко живется? Аглая даже жевать перестала: представила, если бы, не дай бог, она осиротела и осталась без заботы отца и матери. Да она бы умерла на следующий день, а Женька вон какая сильная. Это в ней обида говорит, что пришлось повзрослеть раньше времени. Да еще с Витькой Селезневым не повезло – издевается над девчонкой, сволочь. Первый мужчина называется. Нужно будет поговорить с ним, а то на Женьку уже смотреть жалко. Из гордости она не признается, что измучилась, исстрадалась от его подначек.
– Я могу и конкретнее сказать, Глаша. – Женя вытерла слезу. – Помощь мне твоя нужна.
– Это я уже поняла. Чем могу-то?
– Мне в город надо попасть, в ***йск.
– В чем проблема? – Аглая осмотрелась по сторонам. – Дуся не отпускает?
– Как она может меня удержать? Я уже взрослая. Сама решаю, а вот денег бабушка не дает.
– В чем взрослость-то? – усмехнулась Глаша. – Права твоя бабуля, что не хочет отпускать. Послушай ее. Она ведь у тебя такая добрая, заботливая, больная. Не жаль тебе ее? Кто же ей уколы и компрессы ставить будет? Ты же для нее – свет в оконце. Ты об этом подумала?