— Да, я знаю об этом, Эбби, но он так страдает, и здесь так ужасно. А на детей я не могу даже смотреть, — сказала девушка дрогнувшим голосом. — Быть может, это… эгоистично с моей стороны.
Если я останусь, а папа отдаст деньги Коксволдам, жизнь их может… чуточку измениться.
— Даже если целая сотня Коксволдов будет умирать с голоду, — изрекла Эбби, — это не заставит вас отменить поездку к леди Берил.
— Но, наверное, нехорошо оставлять папу в одиночестве, — пробормотала Торилья.
— Я не позволю вам отказаться от приглашения! — Служанка была непреклонной. — А теперь садитесь, мисс Торилья, и пишите ее светлости, что выезжаете в следующий понедельник.
— Но, Эбби, это ведь уже послезавтра!
— Чем раньше, тем лучше, — отрезала Эбби, — и незачем беспокоится об отце. Я присмотрю за ним, вам это хорошо известно.
— Он действительно больше слушается тебя, — согласилась Торилья. — Я никогда не смогла бы заставить его съесть лишний кусок баранины. Вкусная еда обрадовала его, хотя он и промолчал.
— Этой бараньей ноги нам хватит до конца недели, — сказала Эбби. — Если бы ваш отец питался получше, то не стал бы так усердно печься о бедных и больных.
Торилья знала, что служанка права и ее отец не единственный в мире страдалец.
У нее болела душа за малюток, работавших в шахте, — их пороли, если они плакали или засыпали. Ей становилось дурно, когда она видела тридцатилетних женщин, превратившихся в искалеченных, немощных старух.
Ей было понятно, почему мужчины каждую пятницу торопились в кабак: они желали хотя бы на час забыть об опасной, изматывающей физически и духовно работе в темной, грязной яме.
Когда происходили несчастные случаи, отец приходил домой бледный, едва сдерживая слезы, а Торилья разносила приготовленный Эбби отвар больным женщинам и детям, не знавшим, что такое сытная еда.
По они могли позволить себе немногое.
Если бы Эбби время от времени не уговаривала викария выделить несколько шиллингов на покупку какой-нибудь дешевой материи, Торилья одевалась бы ничуть не лучше, чем иные шахтерские жены.
Собирать в дорогу было особенно нечего, но Эбби потратила весь следующий день на стирку, глажку, утюжку и штопку.
Правда, у Торильи хранилось несколько платьев, оставшихся от матери, — миленькие выходные и даже вечерние, — их просто некуда было надеть в оторванном от цивилизованного мира Барроуфилде.
Она боялась, что они вышли из моды.
Но как найти подтверждение этому, если у них нет денег на «Дамский журнал» или любой другой, сообщавший о столичной моде?
Однако беспокойство девушки отступило перед уверенностью в том, что Берил проявит к ней всегдашнюю щедрость.
И вот наконец воскресным утром она покинула дом викария, чтобы дождаться дилижанса из Лидса, на котором ей предстояло совершить первый этап путешествия. На ней был несколько потертый плащ поверх просторного муслинового платья и соломенный капор, украшенный дешевой голубой лентой.
— Вам не следовало бы ехать одной, поверьте мне! — сказала Эбби, пока они стояли на перекрестке дорог.
— Меня едва ли можно принять за грудного младенца, — улыбнулась Торилья, — а иначе нам с тобой по одному билету не проехать.
— Тогда будьте осторожны, не смейте разговаривать с незнакомцами, — потребовала Эбби. — И вот еще что я хочу вам сказать, мисс Торилья.
— Что же? — Девичьи щеки покрылись румянцем смущения.
— Последние два года, моя дорогая, вы вели странную жизнь, совершенно несвойственную молодой девушке. Вас окружали только несчастья, бедность и откровенная нищета. Прошу вас не разговаривайте обо всем этом… там, у ее светлости.
— Почему же? — удивилась Торилья.
— Потому что людям неприятно слышать о подобных вещах, мисс Торилья. Они хотят беседовать о веселом, а не о грустном. — Немного помолчав, Эбби продолжала:
— Вы помните, как ваша мать говорила хозяину: «Ободрись, дорогой, разве ты способен принять все горести и грехи мира на свои плечи?»
— Да, я помню, как мама говорила это, — промолвила девушка с грустной улыбкой. — А папа обычно отвечал: «Неужели я выгляжу таким занудой?»
— Именно так, — согласилась Эбби. — И после смерти вашей незабвенной матери хозяин сделался именно занудой, мисс Торилья, — с точки зрения светского человека.
— Мне он не кажется занудой! — воскликнула Торилья.
— Конечно, моя дорогая, но не все это понимают, — смягчилась Эбби. — А потому, забудьте обо всем, что видели здесь: вернитесь к светлой жизни, которая была у вас дома.
Последние слова Эбби сказала преднамеренно, и в синих глазах Торильи вдруг вспыхнул свет.
Девушка вспомнила, как счастлива она была в родной семье, среди благодатной деревенской природы, где крытые соломой домики утопали в цветущих садах.
— Обещайте мне, — потребовала Эбби.
— Не быть занудой? — переспросила Торилья. — Да, я обещаю. Но, Эбби, так жаль, что ты не едешь со мной! Если кто-нибудь из нас заслуживает праздника, так это ты!
— Для меня будет праздником уже то, что вы наконец повеселитесь.
Она посмотрела на дорогу и заметила вдали дилижанс.
— Вот он! — обрадовалась Эбби. — Ну что ж, в добрый час, моя дорогая. Наслаждайтесь каждым мгновением и забудьте обо всем грустном.
Обняв старую служанку, Торилья поцеловала ее в обе щеки.
— Спасибо, дорогая Эбби, за то, что ухаживаешь за папой. Я буду на свадьбе Берил лишь благодаря тебе.
— Передайте от меня ее светлости огромного счастья, — сказала на прощание Эбби. — Надеюсь, муж окажется достойным ее.
— Я тоже надеюсь на это, — ответила Торилья.
Дилижанс с грохотом остановился возле них. Его крыша была заполнена багажом, на котором разместились несколько пассажиров-мужчин. Кондуктор соскочил, чтобы поднять небольшой, с закругленной крышкой саквояж Торильи и, прежде чем открыть перед девушкой дверь, отправил его на крышу. Торилья заметила, что для нее на заднем сиденье осталась только узенькая полоска между двумя дородными селянами.
— До свидания, Эбби, — промолвила она и, поднявшись внутрь, стала извиняться за то, что ступает по ногам пассажиров.
Кондуктор забрался наверх, а Торилья, примостившись на сиденье, выгнулась вперед и помахала рукой. Эбби махала ей вслед. Она улыбалась, хотя в глазах ее стояли слезы. Кучер щелкнул кнутом, и дилижанс отправился дальше.
Глава 2
Маркиз Хэвингэм лихо направил великолепную четверку гнедых во двор гостиницы «Пелиган». Его дорожный фаэтон, сделанный по особому заказу, был легче и быстрее, чем другие повозки на дороге.
— Похоже, мы сегодня установили рекорд, Джим, — заметил маркиз.
— Превосходный результат, милорд. — Джим уже представил себе, как станет хвастаться им в пивной перед конюхами.
Маркиз недовольно оглядел заполненный модными колясками двор. Их здесь оказалось больше, чем он предполагал.
— Конечно же! — внезапно воскликнул он. — Донкастерские скачки! Я совсем забыл о них!
— Надеюсь, вашей светлости будет здесь удобно, — умиротворяюще произнес Джим. — Мистер Гаррис уже обо всем позаботился.
Маркиз нисколько в этом не сомневался, ибо послал камердинера вперед с багажом и мог рассчитывать по прибытии на самую уютную комнату и все необходимое для пребывания здесь.
Однако было ясно также и то, что скачки привлекут в городок знать из дальних и ближних окрестностей. А значит, в гостинице будут царить суета, шум и гам, слуги собьются с ног от всяческих хлопот и поручений. Всего этого маркиз, проведя целый день в дороге, хотел бы избежать.
Тем не менее предпринять что-либо не представлялось возможным, и, выходя из фаэтона, Хэвингэм уже почти сожалел, что не остановился у друзей, как сделал это, направляясь на север.