Однако, остановившись и в общем-то не зная, как себя держать, ведь, несмотря на разительный контраст между нами, мы сидели бок о бок на своих железных конях, я отвернулся и притворился, что разглядываю какую-то архитектурную деталь дома на бульваре. Но несколько мгновений спустя любопытство — один из немалых моих пороков — взяло верх, и я бросил уважительный взгляд на внушительный экипаж, громко ревевший рядом со мной.
И вот тут-то, повернувшись ко мне, мой сосед сказал:
— Не мешаю?
— Э-э… нет-нет… нисколько.
— Все нормально?
— Ну да…
— Вот и ладно, а то нельзя ж так людей игнорировать!
И когда я уже готов был рассыпаться в туманных и витиеватых оправданиях, дабы развеять подозрения в своем недовольстве, загорелся зеленый свет и благородный наездник так резко рванул вперед под неистовый рев бешеного мотора, что, когда я раскрыл рот, он уже почти скрылся из виду.
Есть ли у белок совесть?
Расставляя книги в шкаф наверху в сарае, я увидел, что побывавшая здесь садовая соня погрызла книгу Андре Ламанде «Веселая и праведная жизнь Монтеня» и устроила в ней нору.
Когда знаешь о великой «звериной» любви Монтеня, его глубоком почтении перед тем, что он называл животной мудростью, можно лишь восхищаться необычайным чутьем маленького грызуна, который избрал именно эту, а не какую-нибудь другую книгу своим убежищем.
Три дня назад, когда я завтракал на террасе, какой-то настойчивый звук — будто кто-то пилил дерево — вывел меня из задумчивости. Постепенно до меня дошло, что это какой-то зверь, я на цыпочках подошел к орешнику и где-то на верхней ветке увидел белку, деловито грызущую орех.
В тот же день после обеда, когда я повесил новый индийский гамак под одним из дубов, растущих вокруг дома, и погрузился в чтение «Апологии Раймунда Сабундского», меня отвлек частый, настойчивый и очень звонкий стук зеленого дятла прямо над моей головой на стволе дерева, одна из крупных ветвей которого физически поддерживала мою философскую праздность. Это показалось мне своеобразным призывом к порядку, исходившим не только от окружающего меня мира, но и следующим из самой книги. И если хорошенько подумать, эта мысль не была такой уж абсурдной, если учесть, что Монтень без конца советует с вниманием относиться ко всему новому, небывалому в нашей жизни (к чему зачастую, если внимательно присмотреться, нас приобщают животные) и в соответствии с этим менять наш взгляд на жизнь. Без влияния Монтеня я бы вряд ли отнесся к несвоевременному появлению зеленого дятла с юмором.
Вчера очень рано утром мы с Ж. прервали завтрак, чтобы полюбоваться красавицей белкой с роскошным хвостом, которая избрала своим домом наш сад и таскала у нас орехи.
Изумленно и зачарованно глядели мы, с какой ловкостью и быстротой прыгает она с ветки на ветку. Зверек почти ни разу не остановился, разве что на секунду — быстро оглядеться по сторонам, будто что-то его страшно тревожило…
Мы вернулись к своим кофе и чаю, но Ж. казалась чем-то озабоченной, на ее лице появилось выражение какой-то глубокой вечной тревоги… которое я так хорошо знаю.
Она сказала:
— Думаешь, белки живут в постоянном страхе?
На что я ответил:
— Да, не только в страхе, но и, надеюсь, с чувством вины.
Прислушиваясь к радиомудрости
Этим утром по радио выступал итальянский философ-революционер, которого правительство его страны подозревало в подстрекательской деятельности для красных бригад, за что, насколько я понял, заключило его в тюрьму на пять лет.
Когда журналист спросил его, что он сегодня думает о терроризме, тот долго распространялся о том, что всегда этому противился, считая, что экзальтированная интеллигенция действует по принципу принуждения, хочет все изменить, не считаясь с «людьми из народа», заставить «массы», не спросив их мнения, и т. д.
Меня в который раз изумила глубочайшая наивность этих мыслителей-гуманистов, продолжающих употреблять слова «люди», «народ», «массы», ни на секунду не задумываясь о том, что в основе построения таких концепций есть нечто несбыточное.
Развивая свою мысль, философ пояснил, что истинная революция должна проистекать от всего народа, а вовсе не от какой-то элиты. И тут я вновь убедился, насколько наше представление об исторических событиях может меняться в зависимости от источников, из которых мы о них узнаем. Можно ли называться философом, если не подвергать феноменологическому переосмыслению свои самые твердые убеждения? Можно ли с уверенностью сказать, что французские и русские революции были организованы народными массами? Можно ли пренебречь тем фактом, что этими так называемыми народными массами так легко управлять? Разве можно быть уверенным в том, что ловкость агитаторов и вождей (какими мы их себе представляем) не сыграла тут большую роль?