Современный западный человек, будучи по большей части не в состоянии отвести религии центральное место в собственных делах, оказывается не в состоянии понять, что другие люди в других местах на такое способны, и потому вынужден изобретать иные объяснения того, что кажется ему лишь поверхностно религиозными феноменами. Так, европейская наука XVIII века уделяла много внимания исследованию бессмысленных вопросов вроде «Был ли Мухаммад искренним?» или «Был Мухаммад одержимым или обманщиком?». У историков XIX — начала XX века можно найти пространные объяснения «истинной подоплеки» великих религиозных конфликтов между школами и сектами ислама в прошлом и сходную решимость проникнуть в «истинный» смысл современных им религиозных столкновений. Для современного западного сознания непостижимо, что люди могут в таких количествах сражаться и умирать за какие-то религиозные разногласия: под религиозной завесой должны скрываться «истинные» причины. Мы готовы признать право на сугубо религиозные конфликты за записными эксцентриками вроде северных ирландцев, но признать, что целая цивилизация превыше всего ставит религию, — нет, это уж слишком. Даже предположить такое считается оскорбительным по либеральным понятиям, носители которых всегда готовы обидеться за тех, кого считают своими подопечными. В результате ни политики, ни журналисты, ни ученые не могут осознать первостепенную роль религии в современном мусульманском мире, что выражается в постоянном использовании таких понятий, как левые и правые, прогрессивные и консервативные, и прочего лексикона западной идеологии и политики.
До Иранской революции западные средства массовой информации наотрез отказывались признать религию реальной силой в мусульманском мире. С тех пор они ударились в другую крайность, и те, кто «в упор не видел» ислам, похоже, разучились видеть что бы то ни было еще. И то, и другое одинаково неверно. Ислам есть живая реальность, и роль его как политического фактора огромна. Но, принимая ислам как факт, мы должны помнить, что существуют и другие факты. Как и все прочие люди, мусульмане ищут возможности протестовать и восставать против политического подавления и экономических лишений; как и все прочие, мусульмане облекают свою реакцию в привычные формы. Идет ли речь о политике, экономике или социальных проблемах, большинство мусульман выражает свои обиды и чаяния в религиозных категориях. Они выступают под религиозными лозунгами, с религиозными программами и в значительной мере под водительством религиозных лидеров. Веками мусульманская оппозиция самовыражалась через богословские категории так же естественно и непосредственно, как западная через идеологические. Говорить о «маске» или «личине» одинаково бессмысленно и в том, и в другом случае.
Итак, чтобы хоть что-то понять в том, что происходит сейчас и происходило раньше в исламском мире, необходимо осознать две вещи: универсальность религии как фактора в жизни мусульманских народов и ее центральное положение[122].
Представление, что церковь и государство суть различные институты, каждый со своими законами, иерархией и юрисдикцией, — типично христианское, берущее начало в христианском Священном Писании и истории. Исламу оно чуждо. Три основных ближневосточных религии значительно расходятся в своем отношении к государству и политической власти. Иудаизм в древности отождествлялся с государством и был от него насильственно отторгнут; его новое сближение с государством в наше время, в Израиле, породило проблемы, которые не решены до сих пор. В первые века своего существования, определившие его дальнейшее развитие, христианство было отделено от государства и даже враждебно ему, хотя затем с ним сблизилось. Ислам же еще при жизни своего основателя и был государством, и отождествление религии и правления навсегда отпечаталось в памяти и сознании верующих через их Писание, историю и опыт.
122
Мусульманские реформаторы и сторонники светского пути развития иногда обвиняют западных исламоведов в том, что те льют воду на мельницу консервативно и фундаменталистски настроенных мусульман, которые противятся переменам. Мне часто приходилось слышать подобные упреки от разгневанных незнакомцев и огорченных друзей, и я должен признать, что в них есть рациональное зерно, поскольку некоторые фундаменталисты придерживаются того же мнения. Кое-какие мои работы, заклейменные живущими на Западе арабами, в основном немусульманами, как «антиисламские», были переведены на арабский и изданы организацией «Братья-мусульмане» в виде книг или статей в их журналах. Одну из моих работ даже сократили до размера брошюры и бойко торговали ею вразнос у стен мечетей: я сам купил эту книжицу рядом с мечетью Ал-Азхар в Каире.
Совпадение взглядов исламоведов и исламских фундаменталистов — кажущееся, а упреки реформаторов в сговоре с реакционерами происходят от неумения провести различие между дескриптивными и прескриптивными утверждениями. Ученый-исламовед — особенно если он не мусульманин — изучает ислам как исторический феномен, как цивилизацию с обширным и славным перечнем достижений. Он использует при этом свидетельства самих мусульман: то, что говорилось, писалось и делалось ими на протяжении веков. Это значит, что его занимает прошлое и то, каким образом с его помощью можно понять настоящее. Пытаться изменить настоящее или определить будущее — не его дело, да он и не имеет на это права. Это задача для мусульманина — его право, его долг, его исключительная привилегия.