Из комнаты вышла Танька, сразу поняла, что разговор у родителей неприятный, и решила сломать его:
— Папа, а тот дядя, который сказал, что он Волк, приедет к нам?
— Он уже едет.
— Наверно, надо в комнате убрать?
— Не мешало бы.
— Скажи, Танька, — обратилась Наталья Михайловна к дочери. — Что тебя больше всего радует?
— Сказки. А тебя?
— Меня тоже, — горько усмехнулась Наталья Михайловна.
— Папа, а у того дяди, который звонил, большие зубы?
— Нет, он не из зубастых. У него есть кое-что иное... Он знает, что нужно делать в каждый момент, и делает это. Несмотря ни на что.
— А уши у него мохнатые? — Танька явно спасала положение. Вадим Кузьмич потрепал ее по голове. — Приедет — посмотрим. Может, и заросли уже. А пока — уборка! Объявляется часовая готовность. — Вадим Кузьмич хлопнул в ладоши. — Засекаю время. Через час в нашу дверь войдет Человек из Испании. Вы, девки, наводите порядок, а я бегу за бутылкой.
— Купи колбасы, — напомнила Наталья Михайловна. — Что еще... Да, хлеба возьми.
Сбежав по лестнице, распахнув дверь на улицу, Вадим Кузьмич счастливо улыбнулся — шел мелкий дождь, размокшие листья срывались с деревьев, не кружась, тяжело падали на асфальт и светились в сумерках осени. Вадим Кузьмич любил такую погоду и, оказавшись на улице, понял, что не только за бутылкой выбежал, хотел побыть один. Он поднял воротник плаща, сунул руки в карманы и не спеша зашагал к дальнему гастроному, красные неоновые буквы которого светились за деревьями.
Наверно, все-таки не случайно оказался Анфертьев фотографом, а не экономистом или снабженцем, уж коли он покинул спокойную гавань родной специальности. Сказать, что душа его стремилась к прекрасному, будет слишком красиво и не очень верно. Так часто говорят люди, не знающие, что это такое, но желающие произвести приятное впечатление на простоватых собеседников. Фотографией Вадим Кузьмич начал заниматься еще в школе, и до сих пор она ему не опостылела, хотя со многими фотографами это происходит не так уж редко. Он любил снимать туманные лесные опушки, осенний листопад, закаты, лесные озера. Скорее всего в душе он был пейзажистом, этот Вадим Кузьмич Анфертьев.
Нередко, гуляя по городу, Анфертьев лишь восторженно крякал, сокрушался, что не может увековечить для всех стран и народов на все будущие времена — двух ворон, хрипло лающих собак, мужичка, раздумчиво беседующего с бездомным псом, или луч от фонаря в мокрой листве. Но, едва взглянув на эти картины, он как бы снимал их, все-таки снимал и навсегда запоминал.
Дома Анфертьев застал окончание уборки. Вымытые и поставленные на ребро тарелки роняли капли воды, раковина была продраена какими-то порошками с романтическими неземными названиями. Танька молча стаскивала в свой угол бантики, карандаши, носки, которые обычно валялись по всей квартире. Стол светился льняной скатертью. На Наталье Михайловне полыхало красное тесноватое платье, посверкивало кольцо, о боже, она надела золотое кольцо с розовой стекляшкой. Надколотый кувшин исчез с полки, роскошный альбом вынут из картонной коробки и поставлен лицом к Вовушке, опять же для Вовушки Наталья Михайловна выставила в передней ненадеванные тапочки, за которыми простояла в очереди самых лучших в ее жизни три часа, ругаясь и исписывая ладони химическим карандашом.
На дважды перетянутых Анфертьевым креслах лежали накидки — вдруг Вовушка вздумает сесть! И он подумает, он вынужден будет подумать, он просто никуда не денется от мысли, что Вадька Анфертьев неплохо, черт возьми, устроился в жизни, многих обошел, у него красивая жена, у этого Анфертьева, прелестный ребенок, прекрасная квартира, у него кресла с алыми накидками, альбом с сюрреалистической обложкой, у него комнатные тапочки, расшитые цветными нитками, а для гостей всегда найдется бутылка водки, кусок колбасы, банка сайры, которая недавно, но, кажется, навсегда стала изысканным деликатесом. «О! — подумает Вовушка. — Вадька Анфертьев всегда был парень не промах, и уж если кому завидовать, то, конечно, этому пройдохе Анфертьеву».
— Вадим! Ты что там копаешься! — прикрикнула Наталья Михайловна на ходу, не глядя, но все видя, все чувствуя кончиками пальцев, кожей, ушами, пятками, словно любая часть квартиры, каждая полка, тарелка, тряпка имели датчики на теле Натальи Михайловны. Она бросила эти слова и умчалась дальше, нанося последние штрихи — цветок повернут бутоном к Вовушке, штора отдернута ровно настолько, чтобы была видна гардина с золотой ниткой, на проигрыватель поставлена заморская пластинка с яркой наклейкой, хрустальная ваза, вот уже лет десять не видавшая света дня, вынута, обласкана взглядом, утешена нежными прикосновениями пальцев, касаниями махрового полотенца, поставлена как бы между прочим, как бы всем надоевшая вешь, но абажур повернут так, что свет лампочки падает на вазу, чтобы играли в ней блики и радовали Вовушкин взор, чтобы Вовушка сказал себе озадаченно: «Да, этот Анфертьев всех нас обскакал, пока мы как кроты под землей рылись!»
— Вадим! Ты оделся! — Это был не вопрос, это было приказание.
— А я вроде ничего...
— Надень другую рубашку! И брюки!
— Какова я?! — перед Анфертьевым крутнулась на одной ноге Танька. — Ну?! Что ты молчишь? Какова?!
— Да ты просто красавица! — искренне воскликнул Анфертьев. — Если бы я встретил тебя на улице, то не узнал бы! Я бы только подумал — чья эта красивая девочка и где ей покупали наряды? И еще бы подумал — вот счастливые папа и мама, у которых есть такая девочка!
— Вот такушки! — воскликнула Танька, получив все желаемое. И умчалась на кухню протирать газовую плиту, чтобы она сверкала радостными бликами в глазах Вовушки.
Во всей этой суете Вадим Кузьмич нечаянно столкнулся со взглядом жены и, кажется, вздрогнул — столько было в нем ожидания, стремления поразить гостя, предстать в наивозможно достойном виде, его поразила неистовость, с которой жена маскировала неудачи, поражения, весь невысокий пошиб их бытия. Наталья Михайловна прятала от чужих глаз бездарность мужа, его малую зарплату и позорную должность.