Дверь в ее номер слегка приоткрыта, но я все равно стучу, от чего она со скрипом открывается еще шире и открывает вид на изящную фигуру Эллисон.
— Что тебе надо? — со злостью говорит она, не отрывая взгляда от чемодана, который яростно набивает одеждой.
Я вхожу внутрь, не дожидаясь приглашения, и закрываю дверь.
— Собираешься куда-то?
— Домой. Это было ошибкой.
— Забавно. Вот уж не думал, что ты трусиха?
— Неужели? — злобно спрашивает она, метнув в меня сердитый взгляд сквозь густые, влажные ресницы. — Это потому что ты все знаешь обо мне? Знаешь все о моей жизни. Рост, вес, номер социального страхования… черт, у тебя на быстром наборе стоит номер моего гинеколога?
— Это нелепо, — ухмыляюсь я и взмахиваю рукой. — Ты прекрасно знаешь, что не существует способа узнать реальный вес женщины.
Эллисон поднимает взгляд от чемодана «Луи Витон» и качает головой, отмахиваясь от меня и моей сдержанной попытки пошутить. Но прежде, чем она отворачивается, я замечаю, что один уголок ее рта приподнимается.
Я подхожу ближе, достаточно близко, чтобы почувствовать аромат «Шанель», нанесенный за ее ушками.
— Миссис Карр, это моя работа делать ваши проблемы моими. Чтобы эффективнее помочь клиентам, очень важно все знать. Здесь нет места маленьким грязным секретам. У нас у всех они есть и поверьте мне, ваши меркнут на фоне большинства других. И хотите верьте, хотите нет, никто в столовой не осуждает вас за вашу жизненную ситуацию. Они все также беспокоятся о тех причинах, по которым они оказались здесь.
И, вместе с вышесказанным, я прошу прощения, если мои откровенные высказывания были слишком впечатляющими для вас. Это было бессердечно с моей стороны. Однако это не причина сдаваться. Не тогда, когда мы едва затронули проблему.
Она нервно смеется и отводит свой взгляд к окну. Море сияющих звезд усеивает почерневшее небо, освещая путь к полной луне. Бледность ночи заполняет комнату, омывая ее светлый овал лица цветом бриллиантов и печали.
— Вы сказали, что он у меня был единственным, — говорит она почти шепотом.
— Простите?
Она поворачивается ко мне, в ее взгляде тревога.
— Вы сказали, что он был единственным у меня в колледже. Мы не были единственными друг у друга. Будто я была верна, а он нет.
Она не сердится, и она не застигнута врасплох, и даже не в замешательстве. Она застряла где-то между усталостью и равнодушием. В непрекращающемся состоянии неопределенности, терзаясь между обидой, которую не выразить словами, и сытостью по горло, чтобы уступать этому и дальше.
Ей нужно справляться с этим. Мне нужно, чтобы она делала это, если я собираюсь помочь ей спасти брак.
— Я знаю об этом, миссис Карр. Так же, как и вы.
Эллисон улыбается улыбкой больше похожей на гримасу. Ее лицо искажается давней обидой и позором.
— Вы думаете, что я глупая? Что я изначально знала, какой он мужчина и все равно вышла за него замуж, и я этого заслуживаю?
— Это не моя работа — думать об этом, миссис Карр.
— Точно,— ухмыляется она. — Ваша работа — лишь указывать нам на то, какие ошибки мы совершаем в спальне. — (Я открываю рот, чтобы возразить, но она поднимает руку, останавливая меня.) — Я поняла это, знаете ли. Все мы подписались на это. Все мы знали, куда и на что идем. Но от этого все не становится менее унизительным.
Я смотрю на нее — по-настоящему смотрю — и у меня начинает кружиться голова от внутреннего смятения. Конечно, она красивая — как и все они, — но Эллисон абсолютно безупречна. У нее на лице присутствует легкий макияж, и нет никаких признаков вмешательства пластических хирургов или инъекций. Крошечные веснушки усеивают ее тонкий нос, создавая ей практически невинное, юное очарование. Тот факт, что она не пытается скрыть эту часть себя, которую общество посчитало бы изъяном, меня интригует. Черт, это придает ей вид задиры. Легкий акт неповиновения, такой невероятный способ сказать «Да пошли вы!» миру, который прославляет самовлюбленный и фальшивый образ жизни.
Пламенный ореол рыжих волос Эллисон спадает волнами ей на плечи. Они густые и тяжелые, но не чрезмерно уложенные и выпрямленные. Они… как она. Простые. Классические. Идеальные.
— Куда ты смотришь? — спрашивает она, ее голос пропитан смесью раздражения и изумления.
— На тебя, — слова вылетают из моего рта, прежде чем ложь сможет задушить правду.
Дерьмо.
— Почему? — меньше раздражения, больше изумления.
— У тебя веснушки.
Один уголок ее рта изгибается, и она скептически приподнимает бровь: