Нарочный из Художественного принес пакет. В руках я держала книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве» с дарственной надписью: «Многоуважаемой Вере Александровне Давыдовой за доставленное наслаждение. Спасибо Вам за удивительно-вдохновенную Марфу. С нежностью, Ваш Константин Станиславский».
В тот же день отправила ему благодарственную телеграмму.
Из Ленинграда позвонил Евгений Червяков, сказал, что директор киностудии предложил ему подать заявление об уходе. Посоветовала этого не делать.
После вечерней репетиции ко мне подошел солист нашего театра Пантелеймон Норцов. В буфете за чашкой кофе он сказал:
— Верочка, почему вы такая замкнутая? Вечно куда-то торопитесь? Во вторник в театре выходной, разрешите увезти вас в лес?
Мне очень хотелось принять заманчивое предложение. Но что я могла сделать? С того самого дня, как был переступлен роковой порог Большого театра, я навсегда перестала себе принадлежать.
— К сожалению, вторник уже занят, приглашена к знакомым на свадьбу.
Норцов не унимался:
— Тогда встретимся в четверг, я возьму билеты в кино на последний сеанс? Хорошо? Договорились?
Днем во вторник зашел Василий Петрович.
— В. А., позвольте с вами поговорить, — начал он неуверенно. Потом закашлялся, попросил стакан чаю. Я настороженно приготовилась слушать.
— Есть к вам личная просьба, только вот не знаем, как ее высказать, как изложить, чтобы было покороче.
Я внимательно посмотрела на моего сопровождающего, о котором фактически ничего не знала. Напротив меня сидел большой, сильный, мужественный человек. Надменное, суровое лицо с жесткими, резкими чертами как будто было высечено из темного камня. Высокий, с медным отливом лоб, черные блестящие глаза, покрытые густыми хлопьями мохнатых ресниц. Подбородок тяжелый, властный, белые крупные зубы украшали лицо.
«Семья наша из-под Ростова, — начал свой рассказ Василий Петрович. — Вчера от брата письмецо получили. Отца с матерью с родных мест изгоняют. Новое местожительство им определили на Енисее, в дремучем Красноярском крае. Век за вас молиться будем, в долгу не останемся, если что, то и деньгами маленько можем подсобить. Поговорите с товарищем Иосифом Виссарионовичем Сталиным, ведь у них вся власть в руках, они все могут. По секрету скажу, только не выдайте нас, фамилия-то наша будет Моховы, а имя у меня совсем другое, зовут нас по паспорту Федор Иванович. А «Василий Петрович»— нечто вроде клички, псевдонимом таким нарекли. За вами, В. А., в Большом театре неукоснительно следят, по три раза на день персонально докладывают большому начальству на Лубянку. Людишки наши везде имеются.
Василий Петрович спохватился, взглянул на часы, надо было ехать. Сталин опозданий не прощал. В блокнот я записала фамилию, имена и отчества родителей Василия Петровича Мохова.
Мартовский воздух пьянил. Приближалась весна. Когда выехали на Дорогомиловскую заставу, промелькнули вереницы людей, сутками простаивающих в очередях за керосином, хлебом, спичками, мясом, солью.
Едва сдерживая радость, Сталин пошел навстречу. Он был в элегантном шерстяном костюме.
В доме было полно гостей: Киров, Ворошилов, Орджоникидзе, Микоян, Буденный, Молотов. Поскольку я была единственная женщина, все наперебой старались меня угостить чем-нибудь вкусным.
Серго Орджоникидзе темпераментно рассказывал скабрезные анекдоты, Ворошилов с Буденным пели русские народные песни, а под конец затянули «Интернационал», который всем давно уже успел надоесть. Микоян говорил о торговых сделках, просил у И. В. разрешения открыть новые отделения и магазины «Торгсина». Киров молча наблюдал за присутствующими. Когда принесли шампанское со льдом, Микоян произнес тост:
— За великого и непобедимого, дорогого и любимого Иосифа Виссарионовича Сталина!
Все стоя выпили. Повернувшись вполоборота к Микояну, Сталин громко сказал:
— Ты, Анастас Иванович, самый хитрый из всех наркомов, хотя у нас имеется еще один хитрожопый — товарищ Серго, а за ним следует товарищ Енукидзе.
Гости заржали и с ними в унисон товарищи Микоян и Орджоникидзе. И. В., смеясь, продолжил свою «глубокую» мысль:
— Где пройдет Микоян, там нечего делать грузинам, там пасуют армяне, а евреи с азербайджанцами, как всегда, остаются в дураках…
В полночь наркомы разъехались. Мы вышли в сад. Начиналась метель, мне не хотелось возвращаться в помещение. И. В. зло проговорил: