Которая оказалась холодной, влажной и липкой, хотя рукопожатие было крепким, как никогда в прошлом, насколько мог припомнить дядюшка Роланда.
И этот косой, на миг вспыхнувший взгляд самозванца не имел ничего общего с водянистым взглядом Роланда.
Тем не менее: существовала бедная Анна Эмери, сияющая и дрожащая от радости, повисшая на руке своего мальчика и хватающая Стаффорда за рукав, словно желая соединить их в объятии, к которому ни один из них не стремился. Все было именно так, как говорили кругом: Анна Эмери ничуть не сомневалась, что этот человек — ее чуть было не потерянный навсегда сын Роланд, а кто решится спорить с ней, во всяком случае, сейчас?
Анна Эмери подтолкнула чужака:
— Роланд, дорогой, ну попытайся вспомнить своего дядю Стаффорда, ну, пожалуйста! Это брат твоего покойного отца. Ну, постарайся.
Здоровенный мерзавец изо всех сил принялся изображать старание, морща лоб, щурясь и беззвучно шевеля губами, как… как настоящий Роланд. А когда он наконец заговорил — это был голос Роланда.
— Д-да, мама. Я постараюсь. Может, с Божьей помощью…
В результате проницательный старый Стаффорд Шриксдейл уходил после первой встречи со своим «беспамятным племянником», одновременно и продолжая верить, что этот человек — самозванец, и поколебленный в своей убежденности. А что, если?.. Может, испытания, через которые он прошел на Юго-Западе, и большие физические нагрузки и впрямь так изменили Роланда Шриксдейла?
Сыновья Стаффорда, приходившиеся Роланду кузенами и никогда не жаловавшие рыхлое болезненное заласканное существо, как всегда, резко разошлись во мнениях, при этом каждый видел то, что казалось очевидным ему, и был готов ополчиться на всякого, кто с ним не соглашался.
Бертрам сказал:
— Он не Роланд. Это ясно и дураку.
Лайли сказал:
— Но он должен быть Роландом — разве можно обмануть стольких людей, а тем более Анну Эмери?
Уиллард сказал с иронической, типично адвокатской интонацией:
— Манера речи этого человека, неуловимо нервная интонация, косые взгляды и усмешки, то, как он по-женски вертит плечами и ягодицами, как ходит, — все это указывает на то, что он Роланд, черт бы его побрал. Однако в то же время, если присмотреться повнимательнее, как это сделал я, изучив его сзади, с боков, издали и вблизи, то кажется, что это наш кузен в оболочке другого человека, незнакомца, который на несколько лет старше Роланда, каким мы его помним.
— Уиллард, ты что, с ума сошел? Что ты такое несешь? — перебил его Бертрам. — «Наш кузен в оболочке…» В какой такой «оболочке»?
— …он не такой рыхлый, как Роланд, гораздо более мускулистый, — раздраженно продолжал Уиллард. — У него немного другие рот и подбородок. И потом, эти глаза… Но в то же время — выражение лица, эта унылая собачья безнадежность…
— А я бы сказал, что он выглядит моложе Роланда, моложе, чем должен был бы быть Роланд.
— Моложе? Да нет же, конечно, старше.
— Я хочу сказать… для человека, столько пережившего… Сколько дней он блуждал в пустыне? И эти раны…
— Глаза у него темнее, чем у Роланда.
— Наоборот, светлее. Они какие-то более… стальные.
— Мне кажется, он узнал меня. Могу поклясться, что он — наш кузен.
— Тетка Анна Эмери — глупая старуха, к тому же полуслепая. Ты же знаешь, над ней все потешаются.
— …жалеют ее, я бы сказал.
— Если бы я уехал, пропал, был изранен, почти умер, а потом вернулся в Филадельфию, ты бы, наверное, и меня не захотел признавать, — горячо воскликнул Лайли, — чтобы лишить меня моего положения! Скажешь, не так? Ну, скажи!
— Ты, Лайли? Какое все это к тебе имеет отношение?
— Это имеет отношение ко всем нам. Если можно вышвырнуть Роланда, то почему бы и не любого другого из нас?
— Но это глупость. Ты — не Роланд. И ты — не самозванец.
— Готов поклясться, что и голова у этого человека крупнее, чем у Роланда. И лоб более квадратный.
— Тем не менее он носит шляпы Роланда. Ты ведь видел.
— И шея у него толще, это очевидно. Как у бычка.
— Но это может быть Роланд, только окрепший и возмужавший там, на Западе.
— То есть больше не девственник?
— Роланд? Нет, это невозможно.
— А вот для такого человека — вполне возможно.