Он не хотел, искренне не хотел, чтобы Ксалапу, прекрасную Ксалапу, пристрелили, это не входило в его план, действительно не входило, да простит Бог мою душу, если существует Бог и если у меня есть душа. Какая усталость! Счастье, что он не умеет долго горевать над своими ошибками. Абрахам Лихт вообще не из тех, кто долго горюет. Голова его падает на грудь, и Катрина вынимает сигару из его расслабленных пальцев. Со времен своего бродяжного детства, когда сама жизнь зависела от его бдительности и ловкости, Абрахам приобрел счастливую способность моментально засыпать, как только чувствовал себя в безопасности; сон приходил к нему не постепенно, а наваливался враз. Он — как контракэуерская сосна, хвастался Абрахам, волшебное дерево, которое, если верить молве, не имеет предела ни в росте, ни в глубине корней; контракэуерская сосна — дерево изысканной красоты и силы, оно может расти бесконечно — и бесконечно жить. (Если не вмешаются внешние обстоятельства.) Так же, как День манит Абрахама Лихта, пробуждая в нем воображение любовника, Ночь влечет его вниз, вниз, вниз, к сладострастной кульминации, приходящей во сне. Поэтому мне приходится все время гадать, кто же я: если Абрахам Лихт, обитающий среди теней, не есть мое истинное я, а дневной Абрахам Лихт — не самозванец.
Он спит десять часов кряду. Двенадцать часов. Четырнадцать.
Просыпается наконец, посвежевший и снова улыбающийся. Он целует крошку Эстер и маленького Дэриана, которые визжат от восторга, что папа снова к ним вернулся.
По будням с четырех до шести и с девяти утра до полудня по субботам Дэриан и Эстер занимаются с деревенским учителем. Ибо Абрахам Лихт не допускает и мысли о том, что его чувствительные дети-ангелы пойдут в мюркиркскую школу, где всего одна классная комната, в которой на уроках сидят восемь учеников самого разного возраста (иные из них — сущие хулиганы). Разумеется, когда может, он занимается с ними сам, так же, как в свое время с четырьмя старшими детьми: он преподает им естественные науки, грамматику и ораторское искусство, историю, гуманитарные науки, музыку, этикет, историю древнего мира, математику (как прикладную, так и теоретическую). Он читает им великие монологи из пьес Шекспира, в которых, по его мнению, в миниатюре содержится вся жизненная мудрость.
— Если вы знаете Шекспира, дети, вы знаете все.
Какое было бы счастье, если бы кто-нибудь из детей Абрахама Лихта имел актерский талант! Но Терстон оказался не способен быстро запоминать текст и произносил его настолько невыразительно, что больно было слушать; Харвуд — что с него взять — всегда имел хмурый вид и мямлил; Элайша без малейшего труда запоминал самые трудные стихи с первого раза, словно они впечатывались в его память, но читал их с раздражающей бойкостью, словно насмехаясь над высокой поэзией. (Ибо Элайша, похоже, был предназначен для сатирических ролей. «Под моей черной кожей — черная душа».) Была, конечно, еще Миллисент, очаровательная, хотя и несносная, она читала стихи так, будто это были народные песенки, с притворной серьезностью поджимая губы, морща свой гладкий лоб и заламывая руки на словах: «Прочь, проклятое пятно, прочь, говорю я тебе!» — чтобы изобразить муки совести леди Макбет, после чего вообще, подмигнув слушателям, сбивалась на интонацию Пола Дрессера:
И вот теперь Дэриана и Эстер заставляли учить непонятные возвышенные поэтические пассажи. Безо всякого удовольствия слушая их декламацию, Абрахам Лихт хмурился, потому что, как он и предполагал, эти двое его детей не годились для Игры: у них не было ни способностей к чревовещанию, ни склонности даже к самому невинному лицедейству. Дэриан, изо всех сил стараясь угодить отцу, лишь запинался, повторяя одни и те же строки; а шестилетняя Эстер была, пожалуй, еще слишком мала для подобных упражнений. При всей ее миловидности ей не хватало куража, чтобы выставлять себя напоказ, что так естественно получалось у Милли — живой, как огонь, умевшей придать взгляду задорный блеск.
— Впрочем, это не важно, — вздыхая, говорил отец, — потому что ни тебе, Дэриан, ни тебе, Эстер, никогда не придется покинуть безопасный Мюркирк, если вы этого не захотите; и суровые жизненные испытания вас минуют.
Удивительно, однако, что с учителем (которому, по слухам, Абрахам Лихт платил весьма щедро) у детей дела идут гораздо лучше; они стремятся к знаниям и любят читать. «Я лучше буду читать, чем делать что угодно другое», — с детской горячностью говорила Эстер. А музыкальный талант Дэриана не переставал восхищать преподобного Вудкока. Получил ли Дэриан этот талант в наследство? Был ли этот худенький робкий мальчик только сыном своего отца? Он испытывал некоторые трудности с нотной грамотой, зато играл «на слух» с незаурядной интуицией. Вудкок рассказывал друзьям, что мальчик, похоже, не подбирает по слуху, как все знакомые ему музыканты, да и он сам, но играет так, будто «музыка постоянно звучит у него в голове — как непрерывный, от истока до впадения в море, водный поток». В Мюркирке есть несколько довольно способных пианистов и органистов, большинство из них женщины, и сам Вудкок — образованный музыкант, но девятилетний Дэриан — нечто совсем иное. Он уже освоил популярный любительский репертуар, включающий «Последнюю надежду» Готшалка с ее мерцающими арпеджио, «Веселое катание на санях» Чвотала с его радостным перезвоном колокольчиков, «Сверчков» Лэнга, лихорадочную «Мазурку» Бера, множество торжественных тяжеловесных христианских гимнов, а также произведений таких признанных мастеров, как Спор, Мейербер, Моцарт и Рафф.