— Тюрьма, тюрьма, дай погоняло, не лоховское, а воровское.
Охочие до шуток зэки тут же откликались, и сыпались равные смешные и обидные слова. Например, тебе кричали:
— Устрица.
А ты:
— Нет.
— Бахила.
— Нет.
— Птеродактиль.
— Нет.
— Гумно.
И так далее. Тут уж надо было умудриться из этого хаоса отхватить себе достойное погоняло, и какой-нибудь «зяблик» был не так уж плох. В тот день, когда я попала в камеру, ждали сантехников, и девчонкам было не до этого, так что мне очень повезло, что не пришлось позориться на решке на потеху публике. После того как ты соглашался с каким-то прозвищем, надо было отблагодарить тюрьму и спеть ей песню или стих рассказать.
Шутки были все те же, но с каждым выходило по- особенному. Мы смеялись все время. Над собой, над охранниками, над малолетками сверху, над анекдотами и рассказами. Казалось, что привычка смеяться просто засела в наших головах, и на любое происшествие мы заливались хохотом.
Обожали подкалывать охрану. Повешенный в камере был обычным делом, и хотя охранники часто видели подобные шуточки, каждый раз пугались. Один очень рьяный попкарь[4] просто обожал нас обыскивать, когда мы шли на прогулку. Если ему везло, и он находил маляву, то тут же на глазах у всех начинал ее читать, испытывая при этом невыразимый восторг. Конечно, его терпеть не могли во всех камерах, поэтому он был избранным объектом шуток. Мы писали какие-нибудь гадости и потом не очень умело у него на глазах якобы прятали это письмо. Он тут же летел, отбирал его и с упоением читал. Когда же до него доходило, что весь текст письма был о нем, его лицо вытягивалось, он с возмущением отбрасывал письмо, как гадюку, а мы давились от смеха. Он ничего не мог сделать нам, каждая строила невинную мину, и ему оставалось только захлебнуться немой яростью.
Вообще это такое неблагодарное дело работать охранником в женской тюрьме, что сейчас мне даже жалко наших соглядатаев. Один был такого маленького роста, что когда он шел, дубинка волочилась за ним по полу. Сами понимаете, какой смех он вызывал у нас. Когда ему надо было заглянуть в глазок, он подпрыгивал, и мы падали от смеха. Женские насмешки, да еще по поводу роста — ему можно только посочувствовать. Охранники старались не конфликтовать с нами, все понимали, что противников много, а он один. Ходили рассказы об убийствах неугодных охранников. Не знаю, правда ли это, но проверять на себе никто не решался.
Бывали у нас в камере, конечно, и серьезные задушевные разговоры с чисто женскими слезами и соплями, но это просто придавало искренности нашему обитанию. Любая здесь была готова тебя выслушать, никто бы не отвернулся (даже глухая Нина, если бы возникло желание излить душу именно ей). Женщины ведь в основном не агрессивны, они более склонны к сопереживанию, чем к насилию, поэтому в корне неправильно выставлять заключенных женщин в фильмах такими безжалостными монстрами. Может разница состоит в том, что у нас основное население камеры — попавшие по случайности, а за рубежом, где система более совершенна, где существует залог, сидят все же настоящие закоренелые преступницы, действительно плохие женщины. У нас все обстояло по-другому. Мы помогали друг другу, кто чем мог, собирали на суд всей камерой, отдавая лучшую одежду, обувь и косметику. Наиболее удачные и «фартовые» вещи гуляли по всей тюрьме. То и дело просили охранников передать какую-то тряпку в другую камеру.
Мы слушали друг друга, сочувствовали и принимали все близко к сердцу. Если в камеру попадала совсем юная девушка (как я), то остальные проявляли просто материнскую заботу. Почти у каждой были детки, а материнский инстинкт никто не отменял. Обо мне заботились, давали советы и учили уму-разуму. Всех, кто провел со мной долгие месяцы, я вспоминаю с теплом. Иногда мы могли и поссориться, но это как в любой семье — давало повод помириться и сделать отношения еще крепче. Нет в женщинах истиной злобы, если она и появляется, то только под давлением обстоятельств.
Убийцы наши ведь тоже были не хладнокровными монстрами. Глухая бабка Нина, например, одного из своих ухажеров толкнула костылем. Ну не виновата она, что ухажеру было под восемьдесят, и у него что-то лопнуло в голове, и он умер у нее в доме. Заподозрить Нину в преднамеренном убийстве не смог бы никто, но ее судьба все равно была предрешена. Попадались, да, не спорю, и такие, что мороз по коже пробегал от их историй, но повторюсь, это было крайне редко. За все то время, что я пробыла в тюрьме и познакомилась с огромным количеством людей, я могу насчитать от силы человек пять действительно опасных и хладнокровных.