IX
17. Что это было за состояние души? Конечно, оно было очень гнусно, и горе мне было, что я переживал его. Что же это, однако, было? «Кто понимает преступления?»[104] Мы смеялись, словно от щекотки по сердцу, потому что обманывали тех, кто и не подумал бы, что мы можем воровать, и горячо этому бы воспротивился. Почему же я наслаждался тем, что действовал не один? Потому ли, что наедине человек не легко смеется? Не легко, это верно, и однако, иногда смех овладевает людьми в полном одиночестве, когда никого другого нет, если им представится или вспомнится что-нибудь очень смешное. А я один не сделал бы этого, никак не сделал бы один. Вот, Господи, перед Тобой живо припоминаю я состояние свое. Один бы я не совершил этого воровства, в котором мне нравилось не украденное, а само воровство; одному воровать мне бы не понравилось, я бы не стал воровать[105]. О, вражеская дружба, неуловимый разврат ума, жажда вредить на смех и в забаву! Стремление к чужому убытку без погони за собственной выгодой, без всякой жажды отомстить, а просто потому, что говорят: «пойдем, сделаем», и стыдно не быть бесстыдным.
Х
18. Кто разберется в этих запутанных извивах? Они гадки: я не хочу останавливаться на них, не хочу их видеть. Я хочу Тебя, Справедливость и Невинность, прекрасная честным Светом Своим, насыщающая без пресыщения. У Тебя великий покой и жизнь безмятежная. Кто входит в Тебя, входит в «радость господина своего»[106] и не убоится, и будет жить счастливо в полноте блага. Я в юности отпал от Тебя, Господи, я скитался вдали от твердыни Твоей и сам стал для себя областью нищеты[107].
Книга третья
I
1. Я прибыл в Карфаген; кругом меня котлом кипела позорная любовь[108]. Я еще не любил, но жаждал любить и в тайной нужде своей ненавидел себя за то, что еще не так нуждаюсь. Я искал, что бы мне полюбить, любя любовь: я ненавидел спокойствие и дорогу без ловушек[109]. Внутри у меня был голод по внутренней пище, по Тебе Самом, Боже мой, но не этим голодом я томился, у меня не было желания нетленной пищи не потому, что я был сыт ею: чем больше я голодал, тем больше ею брезгал.
Поэтому не было здоровья в душе моей: вся в язвах, бросилась она во внешнее, жадно стремясь почесаться, жалкая, о существа чувственные. Но если бы в них не было души, их, конечно, нельзя было бы полюбить.
Любить и быть любимым мне сладостнее, если я мог овладеть возлюбленной. Я мутил источник дружбы грязью похоти; я туманил ее блеск адским дыханием желания. Гадкий и бесчестный, в безмерной суетности своей я жадно хотел быть изысканным и светским. Я ринулся в любовь, я жаждал ей отдаться. Боже мой милостивый, какой желчью поливал Ты мне, в благости Твоей, эту сладость. Я был любим, я тайком пробирался в тюрьму наслаждения, весело надевал на себя путы горестей, чтобы секли меня своими раскаленными железными розгами ревность, подозрения, страхи, гнев и ссоры.
II
2. Меня увлекали театральные зрелища, они были полны изображениями моих несчастий и служили разжигой моему огню. Почему человек хочет печалиться при виде горестных и трагических событий, испытать которые он сам отнюдь не желает? И тем не менее он, как зритель, хочет испытывать печаль, и сама эта печаль для него наслаждение. Удивительное безумие! Человек тем больше волнуется в театре, чем меньше он сам застрахован от подобных переживаний, но когда он мучится сам за себя, это называется обычно страданием; когда мучится вместе с другими – состраданием. Но как можно сострадать вымыслам на сцене? Слушателя ведь не зовут на помощь; его приглашают только печалиться, и он тем благосклоннее к автору этих вымыслов, чем больше печалится. И если старинные или вымышленные бедствия представлены так, что зритель не испытывает печали, то он уходит, зевая и бранясь; если же его заставили печалиться, то он сидит, поглощенный зрелищем, и радуется.
3. Слезы, следовательно, и печали любезны? Каждый человек, конечно, хочет радоваться. Страдать никому не хочется, но хочется быть сострадательным, а так как нельзя сострадать, не печалясь, то не это ли и есть единственная причина, почему печаль любезна? Сострадание вытекает из источника дружбы[110]. Но куда он идет? Куда течет? Зачем впадает он в поток кипящей смолы, в свирепый водоворот черных страстей, где сам, по собственному выбору, меняется, утрачивает свою небесную ясность, забывает о ней. Итак, прочь сострадание? Ни в коем случае! да будут печали иногда любезны. Берегись, однако, скверны, душа моя, ты, находящаяся под покровом Бога отцов наших, достохвального и превозносимого во все века[111]; берегись скверны.
105
Бл. Августин поставил вопрос о коллективной психологии, о психологии толпы. Он живо его интересовал, и он к нему неоднократно возвращался.
107
Новая контаминация евангельской притчи о блудном сыне и любимой темы неоплатоников о нищете души, отвратившейся от Бога. «Душа, которая поворачивается к материи, страдает и нищенствует, лишается своей силы. Но если она вернется к Разуму, она получит полноту и обретет вновь свою целостность» (Порфирий. «Начала», 37, 32:2–34:3).
108
Карфаген уже во времена Страбона был самым цветущим городом Ливии (Страбон, 833). Геродиан, писавший в середине III в. по Р.Х., говорит, что он уступает в богатстве и населенности только Риму и оспаривает у Александрии ее право на второе место после Рима (История, 7, 6). Христианство рано там утвердилось, но и язычество было очень сильно. См.: «О граде Божием», 2, 4; 7, 26. Veni Carthaginem et circumstrepebat me… sartago… Sartago – «сковородка» взята ради ассонанса: sartago – Carthago, ассонансы были во вкусе риторской школы.
109
Бл. Августин был тонким наблюдателем душевных состояний человека, умел характеризовать и анализировать их. Свои юношеские переживания он описывает в свете уже своего позднейшего опыта, христианского и философского: а) «жаждал любить» – замечательное по силе и краткости описание душевного состояния; б) «в тайной нужде»: et secretiore indigentia… Фраза трудная. Бл. Августин хочет любви («жаждал любить»), но (по его мнению) он не прилагает достаточных усилий, чтобы утолить эту жажду, и за это корит себя. Может быть, он имеет в виду тот душевный голод, о котором говорит дальше; в) «ненавидел себя»: чувство глубокой неудовлетворенности; г) «я ненавидел спокойствие…», т. е. ясность, покой христианской жизни или, по крайней мере, спокойную, чистую дружбу; д) «Дорогу без ловушек» (букв. без «мышеловок»), т. е. жизнь, не знающую порочной любви и ее тревог.
110
Риторская школа считала своей прямой задачей подготовку учеников к деятельности судебного оратора. Одним из важнейших приемов, которым надлежало обучить будущего адвоката, было уменье вызвать у судей сострадание к своему подзащитному. О сострадании рассуждали уже со времен Аристотеля («Риторика», VI. 1449 b 28; 1450 a 12), ср.: Циц., «Об ораторе», II. 188-196. Бл. Августина интересовала самая сущность сострадания.