Друзья Деженэ подтвердили все, что он мне сказал. Моя бывшая любовница была застигнута врасплох в своем собственном доме. Сцена, которая произошла между ней и ее двумя любовниками, стала известна всем и каждому. Она опозорена и непременно должна уехать из Парижа, если хочет избежать крупного скандала.
Мне было ясно, что львиная доля всех этих насмешек падала на мою дуэль, причиной которой была та же самая женщина, на мою непобедимую страсть к ней, словом, на все мое поведение в этом деле. Выслушивая замечания по поводу того, что она заслуживает самых позорных прозвищ, что в конце концов это презренная женщина, быть может совершившая поступки и похуже тех, которые стали известны, я с горечью ощущал, что и я был таким же обманутым глупцом, как многие другие.
Все это не нравилось мне. Молодые люди поняли это и стали сдержаннее, но у Деженэ были свои планы. Он задался целью излечить меня от моей любви и боролся с ней беспощадно, как с болезнью. Многолетняя дружба, основанная на взаимных услугах, давала ему известные права, и так как он действовал, как ему казалось, из самых благих побуждений, то он, не колеблясь, отстаивал эти права.
Поэтому он не только не щадил меня, но, заметив мое смятение и стыд, начал делать все, чтобы как можно более усилить эти чувства. Вскоре мое раздражение сделалось слишком явным, чтобы он мог продолжать, - тогда он остановился и избрал политику молчания, которая сердила меня еще больше.
Настала моя очередь задавать вопросы. Я ходил взад и вперед по комнате. Мне невыносимо было слушать рассказ об этом происшествии, и все-таки я хотел услышать его еще раз. Я силился улыбаться, силился принять спокойный вид, но все было напрасно. Деженэ, выказавший себя вначале отвратительнейшим болтуном, внезапно онемел. Он хладнокровно смотрел, как я шагаю по комнате и беснуюсь, словно лисица в клетке зверинца.
Не могу выразить, что я испытывал. Женщина, которая так долго была кумиром моего сердца, потеря которой причинила мне такие жестокие страдания, единственная, кого я любил и кого хотел оплакивать до самой смерти, сделалась вдруг бесстыдной и наглой тварью, стала предметом непристойных шуток молодых людей, предметом всеобщего порицания и глумления! Мне казалось, что я ощущаю на своем плече прикосновение раскаленного железа, что я отмечен неизгладимым клеймом позора.
Чем больше я размышлял, тем больше сгущался мрак вокруг меня. Время от времени я оборачивался и видел холодную усмешку или наблюдавший за мной любопытный взгляд. Деженэ не уходил. Он отдавал себе отчет в том, что делал: мы были старыми друзьями, и он хорошо знал, что я способен на любое безумство и что мой пылкий нрав может заставить меня перейти границы на любом пути, кроме одного. Вот почему он старался унизить мои страдания и проложить путь к моему сердцу, воздействуя на рассудок.
Наконец, увидев, что я дошел до того состояния, в какое он хотел меня привести, он решил, что настала минута нанести мне последний удар.
- Так вам не нравится эта история? - спросил он у меня. - Что ж! Я могу рассказать вам другую, более интересную, причем она является завершением первой. Дело в том, милый мой Октав, что сцена у госпожи *** происходила в прекрасную лунную ночь. Так вот говорят, что, пока оба любовника ссорились в доме своей дамы и собирались перерезать друг другу горло, на улице перед окнами спокойно разгуливал силуэт, который был очень похож на вас и в котором узнали вашу особу.
- Кто это выдумал? - спросил я. - Кто видел меня на улице?
- Да ваша любовница собственной персоной. Она рассказывает об этом всем и каждому так же весело, как мы только что рассказали вам ее историю. Она уверяет, что вы еще любите ее, что вы дежурите у ее дверей, что вы... словом, все-что угодно... Хватит с вас и того, что она публично болтает об этом.
Я никогда не умел лгать, и всякий раз, как мне хотелось скрыть что-нибудь, лицо мое неизменно выдавало меня. Однако же самолюбие, стыд помешали мне признаться в своей слабости при свидетелях и заставили сделать над собой усилие. "Возможно, что я и был в то время на улице, говорил я себе, - но ведь если бы я знал, что моя любовница еще хуже, чем я думал то уж, конечно, не был бы там". В конце концов я убедил себя, что меня не могли видеть ясно, и сделал попытку отрицать. Я покраснел при этом так сильно, что сам почувствовал бесполезность притворства. Деженэ улыбнулся.
- Берегитесь, - сказал я ему, - берегитесь! Не заходите слишком далеко!
Я продолжал, как безумный, шагать по комнате, я не знал, на кого излить свою злобу. Мне бы следовало расхохотаться, но уж это было свыше моих сил. В то же время очевидность фактов убеждала меня в том, что я был неправ.
- Да разве я знал? - вскричал я. - Разве я знал, что эта презренная женщина...
Деженэ сделал презрительную гримасу, словно говоря: "Вы знали вполне достаточно".
Я запнулся, потом начал бормотать бессвязные, нелепые фразы. В последние четверть часа я не переставал волноваться, кровь моя разгорячилась, в висках стучало, я уже не мог отвечать за себя.
- Возможно ли, я - на улице, в слезах, в отчаянии, а у нее происходит эта сцена! Она глумилась надо мной, глумилась в эту ночь! Полно, Деженэ! Уж не приснилось ли вам все это? Неужели это правда? Неужели это возможно? Откуда вы знаете об этом?
Я сам не понимал, что говорю; я терял рассудок. И в то же время непреодолимый гнев овладевал мною все с большей силой. Наконец, измученный, я сел; у меня дрожали руки.
- Друг мой, - сказал Деженэ, - не принимайте этого так близко к сердцу. Уединенная жизнь, которую вы ведете вот уже два месяца, очень вредна для вас: я вижу, вам необходимо развлечься. Поедемте сегодня ужинать с нами, а завтра отправимся завтракать за город.
Тон, которым он произнес эти слова, задел меня более, чем все остальное. Я почувствовал, что ему жаль меня и что он относится ко мне, как к ребенку.
Неподвижно сидя в углу, я тщетно силился хоть немного овладеть собой. "Как, - думал я, - обманутый этой женщиной, отравленный чудовищными советами окружающих, ни в чем не находя прибежища - ни в работе, ни в усталости, я имел в двадцать лет единственное спасение от отчаяния и порока - святую и мучительную скорбь... И вот... о боже!.. даже эта скорбь, эта священная реликвия моего горя, разбита в моих руках! Теперь оскорбляют уже не любовь мою, оскорбляют мое отчаяние! Глумиться! Она может глумиться над моими слезами!.. Это казалось мне невероятным. Все воспоминания прошлого прихлынули к моему сердцу при мысли об этом. Все ночи нашей любви, одна за другой, как призраки, встали предо мною. Вот они склоняются над бездонной пропастью, бесконечной и мрачной, как небытие, и над глубинами ее раздается чей-то негромкий насмешливый хохот: "Вот твоя награда!"
Если бы я узнал только одно - что надо мной смеется свет, - я бы ответил: "Тем хуже для света", - и это даже не рассердило бы меня. Но одновременно я узнал и другое, я узнал, что моя любовница - бесчестная женщина. Итак, с одной стороны, я был осмеян публично, мой поступок был удостоверен, подтвержден двумя свидетелями, которые, прежде чем рассказать, что видели меня, конечно, не преминули пояснить, при каких обстоятельствах это происходило: итак, свет был прав, осуждая меня. С другой стороны, что мог я ответить ему? К чему привязаться? Чему посвятить свои мысли? Чем заняться, если средоточие моей жизни, если само сердце мое было опустошено, разбито, уничтожено? Да что я говорю? Если эта женщина, ради которой я бы пошел на что угодно - на осмеяние и на позор, ради которой я вынес бы самое тяжкое бремя несчастья, если эта женщина, которую я любил и которая любила другого, женщина, которую я уже не просил о любви и от которой не хотел ничего, кроме позволения плакать у ее порога, кроме позволения вдали от нее посвятить свою молодость воспоминанию о ней и начертать ее имя, - только ее и ничье другое, - на могиле моих надежд, если эта женщина... Ах, когда я думал об этом, мне казалось, что я умираю... Ведь это она, эта женщина, смеялась надо мной, она, она первая показала на меня пальцем и отдала на растерзание той праздной толпе, тем пустым и скучающим людям, которые глумятся над всеми, кто презирает и забывает их. Это ее губы, столько раз прижимавшиеся к моим губам, ее тело, которое было душой моей жизни, моей плотью и моей кровью, это она, это она нанесла мне оскорбление - самое жестокое, самое подлое и самое горькое из всех - безжалостный смех, плюющий в лицо скорби.