Утреннее пробуждение по тревоге было ужасным — меня буквально загрузили в кузов тягача и выгрузили уже на бетонке, где я приступил к выполнению своих обязанностей механика. Полеты начались с запозданием, ждали погоду. Подготовив самолет к вылету, я забрался в кабину, обжал фонарь, и, скрючившись на холодном кресле, погрузился в коматоз. Разбудил меня один из наших молодых летчиков, выгнал из кабины, сел в нее и, повертев носом, нюхая воздух в кабине, спросил: "А где закуска?". Я скромно потупил глазки.
Полеты мы отработали неплохо, часть получила приличную оценку, но какой ценой это было достигнуто!
На этом неприятности с ГИМО закончились.
Я дохаживал свои последние деньки на ДСП, ибо после приказа, согласно установленным в полку обычаям, мне это делать уже было "не положено". Ближе к весне мне просто хронически стало не везти. Залет следовал за залетом. Про пару из них пожалуй стоит рассказать подробнее. Стоял я дежурным по эскадре уже третий день подряд, накопилась хроническая усталость и недосып (попробуй-ка три ночи подряд проиграть в "очко"), а тут еще и караул у знамени части на нашу эскадру повесили. Только я сдал дежурство, как меня обрадовали известием о немедленном заступлении на этот почетный пост. Старшина, ехидно улыбаясь, сообщил мне, что там-то я как раз и высплюсь. Пришлось приводить в порядок парадку, получать оружие и переться со всеми на развод. Перед ужином я забежал в казарму, где был удивлен интересной новостью: на только что закончившемся общегарнизонном собрании в солдатском клубе моя фамилия была упомянута в списке бойцов, представленных к какому-то там поощрению За что — я и понятия не имел, однако лист с благодарностью мне передали. Только позже я вспомнил, как однажды в почти пустую казарму, где кроме меня да дневальных никого не было, набежал лейтенантик — военный корреспондент из какой-то сортирной газетенки, на которых обычно пишут "из части не выносить". Интересно, а на самом деле попытки выноса были? Ибо дальше сорира эта газета действительно не доходила. Так вот, корреспонденту срочно требовался материал о том, как военнослужащие старшего призыва воспитывают молодежь, передавая им свой накопленный годами опыт и втирая всеразличные воинские мудрости. Я и мой одногодка ефрейтор Васильев встали по просьбе корреспондента у кровати Героя, и сделали вид, что втираем одному из моих дневальных подробности совершенного им подвига, картинно указуя рукой на плакат, висящий над койкой Героя. Корреспондент пару раз щелкнул каким-то диковинным фотоаппаратом, записал наши фамилии и, поблагодарив, удалился. Месяца через два он заскочил в казарму и вручил мне слайд с этим фотошедевром, который хранится у меня до сих пор, только вот никак руки не дойдут отсканировать. Видимо, благодарность от командования и была связана с этим случаем. Наверняка сверху была спущена разнарядка — стольких-то поощрить, стольких-то пожурить, чтобы изобразить видимость воспитательной работы. Ну я и попал под раздачу. Вернувшись в караулку, я похвастался признанием моих заслуг, поужинал и завалился спать. Разбудили меня уже ночью, была моя смена. Я взгромоздился на площадку со знаменами, воткнул автомат штык-ножом вниз, в щель между площадкой для часового, чтобы заблокировать выключатель звонка, сел на ступеньки, прислоняясь спиной к стене, и стал бдительно караулить наши священные хоругви. Из-за фанерной стенки караулки доносился богатырский храп прапора-начкара и остальных двух часовых. В другом конце коридора храпел дежурный по штабу, уткнувшись носом в селектор. Идиллия была полная. Спать хотелось зверски. Поразмыслив, я решил, что охранять знамена гораздо комфортнее, если снять фуражку и закрыть глаза (нет-нет, ни в коем случае не спать, просто посидеть с закрытыми глазами!), что я и сделал незамедлительно, сразу же провалившись в сон. Очнулся я оттого, что рядом кто-то разговаривал. Открыв глаза, я ужаснулся — напротив оградки, которой была забрана площадка, стояли три человека — два подполковника и еще какой-то майор и горячо обсуждали открывшееся им зрелище спящего на боевом посту часового. Черт принес в штаб дивизионную проверку, а я так крепко вырубился, что даже не услышал, как они ломились в дверь штаба, пытаясь разбудить дежурного. Судя по всему, у них это все же получилось. Я еще толком не пришел в себя и решил, что смогу незаметно проскользнуть на площадку, голова спросонья не работала совершенно. Я медленным движением надел фуражку, медленно встал и крадущейся походкой прокрался на площадку. Там я так же тихо и плавно стал извлекать из щели свой автомат, который, как назло зацепился дырочкой от штык-ножа за шляпку какого-то гвоздя под полом и никак не хотел выдергиваться. Справившись с автоматом я плавно закинул его на плечо и вытянулся по стойке «смирно». Мои манипуляции вызвали гомерический хохот проверяющих.
- На посту спишь, сержант?
- Никак нет!
- А что же ты сейчас делал?
- Не имею права разговаривать на посту, товарищ подполковник!
Проверяющие снова схватились за животы.
- Ну, вызывай начальника караула, боец.
Я нажал носком сапога на кнопку, вмонтированную в площадку, в караулке задребезжал звоночек. Ответом была тишина.
-Жми еще.
Я нажал. Ноль эффекта.
- Жми до тех пор, пока кто-нибудь не выйдет.
Минуты три я настойчиво зуммерил, но дверь в караулку так и не открылась. Мало того, из-за фанерной стенки отчетливо донесся очередной богатырский всхрап. Подпол повернулся к майору. Тот понял его без слов, ловко снял один сапог и взяв его в руки, начал вычислять расположение источника звука. Запеленговав то место, где за фанерной стенкой стоял топчан начкара, майор со всей дури жахнул сапогом по фанерине, произведя при том страшный грохот. За стенкой что-то шмякнулось (устав гарнизонной и караульной службы соскочил с полочки, закрепленной на фанерной стенке и угодил прапору точно в лицо, как позже выяснилось), кто-то отчетливо произнес сонным голосом "Шо, бля, за хуйня?" и началась какая-то возня. Я продолжал развлекаться со звоночком, вытаптывая ритм «Спартак-чемпион». Минуты через три невнятного бормотания за дверью, перемежавшегося с глухими ударами и ругательствами (видимо начкар будил часовых), а также звуками опрокидываемых стульев, задвижка в глазке двери отодвинулась и в глазке показался глаз прапора. Проверяющие откровенно ржали, наслаждаясь бесплатным цирком. Дверь отворилась, и в проеме возник наш прапор. На голове его возвышалась перекошенная фуражка, из под которой выбивались всклокоченные волосы. Раскрасневшееся лицо было помято так, как будто по нему проехал тяжелый танк с широкими гусеницами.
- Товарищ подполковник, за время несения службы происшествий не случилось! — бодро доложил он, свободной рукою пытаясь поправить впопыхах надетую и перекошенную портупею.
- Не случилось, говорите? Значит, если часовой у знамени дрыхнет, а все остальные караульные во главе с начкаром занимаются тем же самым — это не происшествие? — Лицо подполковника начинало свирепеть.
- Я не спал, товарищ подполковник!!! — бессовестно врал прапор.
- Не спал? А чем же вы, товарищ прапорщик, таким интересным занимались, что ваш же часовой не мог вас в течение нескольких минут дозваться? — ехидно спросил подпол.
- Виноват, товарищ подполковник, зачитался! — парировал прапор. Свита проверяющего еле сдерживала смех, пытаясь напустить на лица суровые выражения.
- И что же такое интересное товарищ прапорщик читает по ночам, если не секрет?
- Устав гарнизонной и караульной службы, товарищ подполковник! — отчеканил прапор.
Второй подполковник и майор не смогли больше сдерживать смех и опять дружно заржали. Проверяющий тоже силился стереть улыбку с лица, но получалось у него плохо.
- Видимо, это от чтения у вас такое опухшее и помятое лицо. — язвительно заметил он и повернулся в мою сторону.
- Почему спим на посту, часовой? — грозно спросил он.