Анна спокойна, говорит спокойно. Око шторма. Время как
во сне.
— А Тумас?
— Тумас меня покинул, но я его не покину.
Голова откидывается на расшитую подушку, Анна натягивает плед на плечи. «Схожу на кухню, посмотрю, что у нас есть на обед», — сухо говорит Мэрта и удаляется.
На журнальном столике лежит дедушкино обручальное кольцо.
БЕСЕДА ПЯТАЯ (ОКТЯБРЬ 1934 ГОДА)
Воскресенье 14 октября 1934 года, 11 часов утра. Место действия — Уппсала, возле углового дома на пересечении Эвре Слоттсгатан и Скульгатан. Все утро идет дождь, с равнины дует пронизывающий ветер, он предвещает снег. Как раз в этот момент тучи разошлись и над университетом Густавианум выплыло низкое, укутанное тонкими завесами солнце. Домский собор и церковь Троицы колоколами созывают на мессу. Улицы пустынны.
Такси останавливается у подъезда по Скульгатан, 14. Из машины выходит Анна, открывает сумочку и достает маленький замшевый кошелек с посеребренным замочком. Она платит одну крону двадцать пять эре и дает еще двадцать пять эре на чай. Шофер, краснощекий парень с отвислыми усами, молча кивает, включает передачу и исчезает в облаке дыма.
Анна какую-то минуту стоит в задумчивости. Ей сейчас сорок пять, лицо почти не изменилось — появились игольчатые морщинки вокруг глаз, губы стали пухлее, мягче. Нос чуть покраснел от ветра. Глаза серьезные, взгляд выражает пытливое любопытство. На лбу глубокая поперечная складка. В остальном же — прямая спина, элегантное зимнее пальто, черная шляпка с короткой вуалью, перчатки и ботики.
Она быстрым привычным движением смотрит на ручные часы, хотя прекрасно знает, что сейчас — пять минут двенадцатого, поскольку колокола только что перестали звонить. Она приехала слишком рано, но после короткой прогулки по Слоттсгатан все-таки решила войти. С некоторым усилием она открывает тяжелую дверь, холл подъезда выглядит весьма внушительно — покрытые ковром мраморные ступени, цветные окна и резная дверь во двор. С потолка, расписанного в стиле модерн, свисают могучие медные абажуры с матовыми лампочками. Запах свежей краски и позднего завтрака.
Споро преодолев два пролета, Анна звонит в правую из двух имеющихся на этаже покрытых белым лаком застекленных двойных дверей. Открывает высокая, худая женщина. Ей лет семьдесят, живые серо-голубые глаза, высокий лоб, узкий, красивой формы нос, тонкие губы и слегка обвисшие бледные щеки. Редкие волосы туго стянуты на затылке в безыскусный узел. Это, стало быть, Мария.
— Ой, Анна, как хорошо, уже пришла! Входи, входи. Как приятно видеть тебя, ты такая же красивая, как всегда. Вот тебе плечики, подожди, я повешу. Поцелуй меня.
Анна, пробормотав какие-то извинения за слишком ранний приход, наверняка с большой любовью ответила на приветственный поцелуй и, сев на белый плетеный стул, сняла ботики, которые поставила на полку для обуви под вешалкой. Потом она приглаживает непослушные волосы и вынимает из сумочки пудреницу. Высморкавшись с негромким трубным звуком, она тщательно пудрит нос. — Как только осень, нос у меня сразу делается большим и красным — так было с детства.
Критический взгляд и относительное удовлетворение. На Анне синее шерстяное платье по икры, юбка на пуговицах, широкие рукава заканчиваются кружевными манжетами, круглый воротник, тоже украшенный кружевом, схвачен на горле камеей, в ушах — бриллиантовые сережки.
— Якоб спит. Утром у нас был доктор Петреус, сделал ему укол морфия. Теперь он проспит с час или около того.
— Как он себя чувствует?
— Дело идет к концу, счет пошел на дни, по словам доктора. Иногда бывает тяжело. У него страшные боли, и тогда помогает только морфий. А в промежутках между приступами он чувствует себя относительно неплохо, даже, бывает, съедает что-нибудь, но, в основном, лишь выпивает стакан молока или бульона — или шампанского.
Мария с усмешкой делает легкое движение своей большой исхудалой рукой.
— Не ужасайся. У нас вовсе не дом печали. Здесь живут и страдания, и физическое унижение, и некоторое нетерпение из-за того, что смерть так медлит. Но мы не предаемся горю. Ни я, ни Якоб.
— Мария, вы уверены, что у дяди есть силы повидать меня?
— Он говорит о тебе ежедневно. Иначе я бы, как ты понимаешь, не позвонила.
— Хенрик передает самый горячий привет. Он не мог прийти из-за мессы.
— Видишь ли, Анна, на этом-то и строился расчет. Якоб попросил меня узнать, когда у Хенрика месса, ну и...
Заговорщически улыбаясь, она тянется к серебряной шкатулке, стоящей на круглом столике в гостиной, берет сигарету и тут же закуривает.
— Тебе не предлагаю, поскольку помню, что ты не куришь. Надеюсь, ты извинишь меня.
Анна кивает, вежливо улыбаясь. Мария откидывается на спинку небольшого обитого зеленой тканью кресла. Характерным жестом она закладывает правую руку за спину, а левой держит у губ сигарету.
— В пятницу у нас был тяжелый день. У него раздулся живот, прямо до смешного. Доктор Петреус выкачал целые литры жидкости. И сразу полегчало. Но самое ужасное все-таки, когда его рвет желчью. Приступы накатывают волнами, чудовищные, — он задыхается, корчится в судорогах. Мы бессильны — доктор, сестра и я, — ничего не помогает, ни морфий, ничего. У него метастазы везде, рак точно взбесился.
Она умолкает и смотрит в потолок. Потом переводит ясный, прямой взгляд больших серо-голубых глаз на Анну. Лицо ее в жестком октябрьском свете, резко оттеняемом низким октябрьским солнцем, бледно. Нет, она не плачет.
— Мы прожили вместе уже почти пятьдесят лет. Мне было двадцать один, когда мы поженились. Если бы мы смогли вновь встретиться после смерти, если бы такая таинственная возможность существовала, то все это — внешнее — было бы легко нести. И смерть была бы облегчением, потому что Якоб освободился бы от своих страданий, а я — от трудного ожидания, но смерть есть смерть. Никаких загадок, никаких красивых тайн. Кстати, знаешь, что странно: в особо мучительные минуты мне в голову приходит утешающая мысль — развод был бы, если бы мы плохо с ним жили в браке, намного болезненнее. Но мы жили счастливо, поэтому...
Она молча курит, потом гасит окурок в пепельнице, вскакивает и расправляет юбку на костлявых бедрах.
— Спасибо, что выслушала меня. Знаешь, я не слишком-то люблю говорить об этом. Пойду посмотрю, не проснулся ли Якоб.
У двери она поворачивается и как бы мимоходом бросает:
— Я забыла сказать, что сегодня придет пробст Агрелль. Якоб хочет, чтобы тот его причастил. Он будет здесь в час. Я позову тебя через несколько минут.
Библиотека представляет из себя большую прямоугольную комнату с двумя окнами, выходящими на Эвре Слоттсгатан, вдоль стен — забитые книгами шкафы. Посередине стоит внушительных размеров заваленный письменный стол. Узкий дверной проем ведет во внутренние покои, где виднеется кровать с высокими спинками. У стола — кресло с мощными подлокотниками и высокой спинкой. В кресле сидит Якоб. Он в опрятном темном костюме, висящем мешком на его истощенной фигуре. Белый жесткий воротничок на несколько номеров велик, руки покоятся на подлокотниках — большие и бессильные, кисти высовываются из чересчур просторных манжет. Но узел на галстуке безупречен, высокие ботинки блестят, холеные седые усы. Ничто в старом господине не указывает на близкую смерть.
Анна целует дядю Якоба в щеку и обнимает его вместе с креслом, оба растроганы и чуть неуклюжи. Якоб кладет свою большую ладонь на ее волосы и прижимает ее голову к своему
плечу.
— Дорогая Анна, как хорошо. Дорогая Анна. Ты все такая
же. Дорогая Анна.
— Давно мы не видались. Правда ведь давно?
— Да, погоди-ка. Погоди, дай вспомнить. Мы встречались в церкви Хедвиг Элеоноры два, нет, три года назад. Хенрик произносил проповедь. Было просто-напросто Соборное воскресенье 1931 года, и ты, Анна, пришла туда с детьми и каким-то немецким мальчиком — разве не так?
— Да, с Хельмутом.
— Географически отдаляешься от человека, даже если расстояние не такое уж... Географически — да. Но не то — как бы это сказать, — не то чтобы это особенно задевало. По крайней мере не чувства. Я часто думаю о тебе, Анна.
— А я думаю о...
Они сейчас совсем близко, так близко, что видят лишь кусочек лица и глаза. Анна во внезапном порыве проводит рукой по щеке Якоба.