Надя говорит, смотрит в окно, там солнце выглянуло из-за туч, но Надя рассказывает, и на лице ее не отражается ни трагедии рассказанного, ни радость солнечного выходного дня, ничего не отражается на лице, какая-то заставшая маска и слова буднично вытекают из нее, капают на пол возле мусоропровода, усыпанный сигаретными окурками.
"Я еду обратно на метро, мне от Кащенко далеко ехать, еду и реву, слезами обливаюсь, и просвета в жизни не вижу.
И так день за днем, еще два года пролетело, и мужа я похоронила, он ведь войну прошел, сказались ранения, а с передачками в больницу все ездила и ездила и не выпускали его, Колю моего, никак не отпускали в обычную жизнь.
И вот как-то, еду в метро, и сквозь стекло на темной стенке туннеля вижу, отчетливо вижу, как живое, мелькает лицо сына за окном вагона, и он зовет меня, криком кричит "мама, мама". Большое такое лицо, во все темное окно вагона и кричит громко, но только мне слышно.
Я домой направлялась, в тот день к нему не собиралась, но тут из вагона вышла, спотыкаясь, как в тумане, перешла на другую сторону и в больницу поехала, хоть и знала, что время уже не приемное, но не могла не поехать, хотела убедиться, что с ним все в порядке. И трясло меня всю дорогу до больницы, но как я из вагона вышла, чтобы на поезд к нему пересесть, он хоть и мерещился мне, но уже не кричал, не звал. Ждал. Но не дождался.
До больницы я добралась к девяти часам и мне сказали, что он покончил с собой, удавился на полотенце.
Страхи его мучили, мания преследования, так врачи мне говорили, вот он до того устал от своих страхов, что в отчаянии и покончил с собой, а, наверное, перед этим помощи просил у меня, или прощения, я услышала, да ничего поделать не смогла, опоздала я.
Приехала домой, накинула веревку на люстру, сделала петлю, но повеситься не успела. Веревку слишком долго искала, никак найти не могла, это меня и спасло. Если бы сразу нашла, то тогда, соседи мои по коммуналке, Григорий и Лена, опоздали бы, не успели меня из петли вынуть.
Стою на табуретке с петлей на шее и думаю, сын, молодой, ушел из жизни, а я для чего жить буду? Незачем теперь.
В этот момент Лена и вошла, узнать, как дела. У нас запросто было, без стука. Царапнешь дверь и все.
Лена вошла, видит, я стою, голова под люстрой, она не поняла, спрашивает:
- Ты что, уборку делаешь?
И вдруг понимает, кидается ко мне, обхватывает ноги и кричит, Гришу зовет.
Сняли меня с табуретки, веревку унесли, спрятали.
Но я все равно не хотела жить и еще раз пыталась, и опять меня вытащили, а потом Гриша с Леной стали смену так выбирать, чтобы меня одну не оставлять, и год со мной маялись, и спустя год я смирилась, что мне жить, а сыну лежать на кладбище.
Вику я потом родила, для себя.
Надя замолчала, и тишина возникла так же неожиданно, как и разговор-исповедь, вздохнула, открыла крышку мусоропровода и опрокинула туда ведро, которое держала в руках в течение всего разговора. Высыпала так же обреченно равнодушно, как только что высыпала передо мной драматические события своей жизни.
Повернулась, и даже не кивнув мне на прощание, семенящей озабоченной походкой спустилась вниз. Ушла Сыроежка, унесла свою белокурую крашеную перекисью голову в странный, какой-то скачущий, миражный мир, в котором пребывала после всего пережитого. Пребывала, к счастью, не одна, а с любимой дочкой Викой.
А я стояла, всматривалась в раскрутившуюся передо мной кинопленку чужой жизни, уже много лет идущей бок о бок с моей, и потом растерянная, поднялась к себе, недоумевая, почему оказалось необходимым рассказать все это именно сейчас, именно мне?
Часы в прихожей сказали мне, что прошло всего 20 минут, как я вышла из квартиры...
***
Я спускаюсь с седьмого этажа на первый по лестнице: ненавижу лифты. Наверх все же езжу.
Из года в год, невзирая на то, что меня могут принять за чокнутую оригиналку, я топаю по ступенькам, мешаясь обосновавшейся там молодежи.
Спустившись на один этаж, я каждый раз беспокоила группку подростков-мальчиков и стоящую с ними красивую девочку, а позднее девушку с темными глазами юга и светлой кожей севера. И каждый раз я недоумевала: откуда, каким ветром занесло в лоно светленькой малорослой Надежды семя, из которого выросла такая красивая, крупная, чернобровая Вика, в своей броской красоте так не похожая на свою голубоглазую блеклую мать?
Отца Викиного я никогда не видела, и подобные вопросы неизбежно возникали в моей голове.
Вика темными круглыми глазами напоминала мне дочек моего знакомого из Молдавии, и только по этой причине я придумала Сыроежке роман с молодым парнем-молдаванином, работающим в детском саду временно, на подсобных работах и завязавшего тайный роман с одинокой заведующей детским садом.
Надежда по поводу происхождения Вики молчала, и я вольна была заполнять эту неизвестную мне часть ее жизни собственными фантазиями.
Вика скромно опускала глаза долу при виде меня и здоровалась звонким девичьим голоском.
Когда Вика и Надежда были вместе, с первого, даже самого мимолетного взгляда было видно, кто в этой паре главный: кто целует, а кто подставляет щеку. Хлопотливая Надежда, бегущая утром в магазины, оттуда с набитыми сумками, моющая плохо промытую ленивой казенной уборщицей лестничную площадку, в наклон, без швабры, выставив наверх тощий зад, и вступающая в стремительные и судорожные беседы-монологи со случайно подвернувшимися соседями представляла разительной контраст со своей статной, немногословной, двигавшейся с легкой ленцой дочерью. Виктория, избалованная обожавшей ее матерью, тем не менее, казалось, понимала, что только для нее, для матери, она является центром вселенной, а остальным до нее и дела нет, и была ровна и приветлива с окружающими, что редко бывает с капризными детьми. Округлые очертания ее рано созревшего тела казались чуть тяжеловатыми для юного возраста, но полной она не была.
Забеременела Вика в пятнадцать лет. В июле сходила в поход с парнями из той же школы, где училась сама, а в сентябре шепоток пошел по этажам, что она в положении.
Осенью она носила большое пузо, ходила чуть в раскачку, и хорошенькое детское личико ее было бездумно-отрешенным, как это бывает у беременных женщин, сосредоточенных на внутренней жизни своего организма.
Андрей, виновник ее теперешнего состояния, переехал из второго подъезда, где он жил с отцом и матерью, в наш, пятый, и когда ей исполнилось 16 лет, а ему 18, они сходили в ЗАГС и расписались.
Надежда, которая тогда еще не походила на поклеванную сыроежку, а просто выглядела как увядшая раньше срока женщина, еще суетливее пробегала мимо, еще объемнее стали сумки с продуктами, которые она носила домой. Теперь ей приходилось кормить не двоих, а четверых.
Она уже не останавливалась, чтобы перекинуться парой слов с соседками.
Вика прожила с первым мужем меньше двух лет, а потом их скоропалительный ранний брак распался.
После развода Вика заметалась в поисках другого. Она оказалась из тех женщин, для которых жизнь начиналась тогда, когда они ложатся в постель с мужчиной.
Для некоторых из такого типа женщин и дневные дела имели значение (вспомним Екатерину вторую), но у Вики во время одиночества темный мрак окутывал душу, она впадала в депрессию, плакала, становилась равнодушной к окружающему миру, и пребывала в таком состоянии до той поры, пока ей не удавалась где-то, кого-то уложить рядом с собой.