Реставратор отодвинул полог. Солнце выглянуло из-за серых туч, и неф наполнился светом, струящимся через витражные стекла окон. Он уже допивал кофе, когда его внимание привлекло движение у входа в церковь. Мальчик лет десяти, с длинными вьющимися волосами. Его ботинки промокли, пока он шел через скрытую водой площадь. Реставратор напряженно смотрел на мальчика. Даже сейчас, по прошествии десяти лет, вид детей вызывал в памяти образ сына.
Мальчик подошел сначала к Антонио, который, не отрываясь от работы, просто отмахнулся. Он прошел дальше по длинному центральному проходу к высокому алтарю, где встретил более теплый прием со стороны Адрианы. Женщина улыбнулась, погладила мальчика по щеке и указала на леса, на которых работал реставратор. Ребенок приблизился к помосту и, не говоря ни слова, протянул сложенный листок. Реставратор развернул бумагу и прочел слова, напоминавшие последний призыв отчаявшегося влюбленного. Подпись отсутствовала, но рука писавшего была знакома ему так же хорошо, как смелый мазок Беллини.
Новое гетто. Шесть часов.
Реставратор смял записку и сунул в карман. Когда он снова посмотрел вниз, посыльный уже исчез.
В пять тридцать Франческо Тьеполо вошел в церковь и неуклюже, вперевалку двинулся через неф. Со спутанной бородой, в свободной белой рубашке и с завязанным узлом на шее шелковым шарфом, необъятный итальянец выглядел так, словно только что вышел из мастерской какого-нибудь художника эпохи Ренессанса. Тьеполо гордился производимым эффектом и тщательно оберегал достигнутое немалыми трудами.
– Все, ребята, – пропел он, и его голос эхом разлетелся между колоннами и апсидами. – На сегодня достаточно. Собирайте вещи. Закрываемся через пять минут. – Франческо положил свою медвежью лапу на край платформы и потряс ее так, что леса зашатались, а кисти раскатились. – И ты тоже, Марио. Поцелуй даму на прощание. Она вполне обойдется без тебя несколько часов. Обходилась же пять столетий.
Реставратор тщательно вытер кисти и палитру, потом убрал в деревянный лакированный ящичек сухие краски и растворители и, выключив лампу, спрыгнул с платформы. Как всегда, он вышел из церкви, не сказав никому ни слова.
Держа под рукой деревянный ящик, реставратор пересек площадь Святого Захарии. Походка у него была легкая, и со стороны могло показаться, что он даже не отталкивается от земли, а скользит по ней. Впрочем, невысокий рост и сухощавое телосложение не привлекали к нему нежелательного внимания. Его черные волосы были коротко подстрижены и подернуты сединой. Худое лицо с резкими чертами, словно расщепленным подбородком и полными губами казалось вырезанным из дерева. Самое сильное впечатление оставалось, пожалуй, от глаз, миндалевидных, необычного изумрудного оттенка. Несмотря на напряженный для глаз характер работы – а также тот факт, что реставратор недавно отметил пятьдесят первый день рождения, – зрение у него сохранилось отличное.
Миновав арку, реставратор вышел к рива делла Скьявони – широкой набережной перед каналом Святого Марка. Здесь было много туристов, не испугавшихся сырой и холодной мартовской погоды. Из звучавших на набережной языков реставратор различил примерно с полдюжины, на половине которых он мог говорить. Долетела до него и фраза, произнесенная на иврите. Долетела и растворилась, как принесенная ветром музыкальная нота, но сердце защемило от звука родной речи.
Неподалеку стоял речной трамвай номер 82. Реставратор поднялся на борт и занял место у перил, откуда мог видеть лицо каждого заходящего и сходящего пассажира. Он вытащил из кармана записку, прочитал ее еще раз и выбросил за борт, проводив взглядом белый комочек, уносимый тихими водами лагуны.
В пятнадцатом веке в районе Каннареджо был выделен болотистый участок, на котором предполагалось построить литейную мастерскую, называвшуюся на венецианском диалекте гето. Мастерскую так и не построили, но сто лет спустя, когда правители Венеции искали подходящее местечко, куда можно было бы согнать разрастающееся и нежелательное еврейское население, отдаленный участок, уже известный как Гетто Нуово, показался им идеальным для этой цели.
Участок имел большую площадь, и на нем не было приходской церкви. Прилегающие каналы образовывали естественный ров, отрезавший островок от соседних общин, а единственный мост могли бы охранять стражники-христиане. В 1516 году христиане Гетто Нуово были выселены, а их место заняли евреи Венеции. Последним разрешалось покидать гетто только после восхода солнца, только после того, как прозвонит колокол на стоящей отдельно колокольне, и только имея на себе желтые тунику и шапочку. С наступлением ночи им всем надлежало вернуться на остров, и ворота запирались. После захода солнца покидать гетто могли только лишь еврейские врачи. Численность его населения колебалась, достигая в лучшие времена пяти тысяч. Сейчас в гетто проживали всего двадцать евреев.
Реставратор прошел по металлическому мосту. Перед ним, окружая площадь со всех сторон, стояли необычайно высокие для Венеции жилые дома. Он вошел Bsottoportego[6] и мгновение спустя появился на площади, кампо ди Гетто Нуово. Кошерный ресторан, еврейская булочная, книжная лавка, музей. Были здесь и две старые синагоги, заметить которые мог только глаз тренированного человека. Их выдавала одна деталь: пять окон на втором этаже каждого здания. Пять окон – символ пяти книг Пятикнижия.
Между длинными тенями и лужами играли в футбол с полдесятка темноволосых мальчишек. Мяч откатился к реставратору. Он ловко вернул его в игру, нанеся мастерский удар внутренней стороной стопы. Один из игравших принял мяч на грудь. Это был тот самый паренек, который приходил днем в церковь Святого Захарии.
Узнав гостя, мальчик молча кивнул в сторону pozzo – колодца, расположенного в центре площади. Реставратор повернулся и увидел знакомую фигуру человека, курившего сигарету. Серое кашемировое пальто, серый шарф, плотно обмотанный вокруг шеи, голова, формой напоминающая пулю. Смуглое, иссушенное солнцем и ветром лицо, изрытая глубокими морщинами кожа – скала в пустыне, простоявшая миллион лет и противостоявшая всем стихиям. Глаза закрывали маленькие круглые очки, снова вошедшие в моду, о чем их владелец вряд ли догадывался. Странным на этом лице было лишь выражение нетерпения, похоже, приклеившееся к нему навсегда.
Когда гость приблизился, старик поднял голову, и губы его скривились то ли в усмешке, то ли в гримасе. Он схватил реставратора за руку и сжал пальцы так, будто намеревался их сломать. Потом нежно поцеловал его в щеку.
– Ты здесь из-за Бенджамина, верно?
Старик опустил сморщенные веки и кивнул. Потом зацепил реставратора за локоть двумя короткими толстыми пальцами и сказал:
– Прогуляйся со мной.
Реставратор напрягся, но только на мгновение. Ничего не поделаешь. Погиб один из своих, а Ари Шамрон не из тех, кто сидит в таких случаях сложа руки.
В последний раз они виделись год назад. С того времени Шамрон заметно постарел. Идя со стариком по периметру площади, Габриель с трудом подавлял желание взять его за руку. Щеки ввалились, а серо-голубые глаза – стальные глаза, взгляд которых некогда вселял страх как в друзей, так и в союзников, – повлажнели и затуманились. Когда старик поднес к губам турецкую сигарету, Габриель заметил, что рука у него дрожит.
Именно руки превратили Шамрона в легендарную личность. Вскоре после того, как он поступил на службу в Контору в пятидесятых, начальство обратило внимание на то, что для человека вполне заурядного телосложения он обладает невероятно сильным рукопожатием. Его обучили искусству молниеносного захвата на улице и бесшумного убийства и отправили на оперативную работу. Шамрон предпочитал гарроту[7] и пользовался ею с ужасающей эффективностью как на мощеных улицах Европы, так и в грязных закоулках Каира и Дамаска. Он убивал арабских шпионов и генералов. Убивал нацистских ученых, помогавших Насеру строить ракеты.
А однажды, теплым апрельским вечером 1960 года, в небольшом аргентинском городке к северу от Буэнос-Айреса, Ари Шамрон выпрыгнул из машины и схватил за горло Адольфа Эйхмана, дожидавшегося автобуса, чтобы поехать домой.
7
Гарро́та