Чем хорошо поселение — все рядом. Дюжина дюжин шагов, еще дюжина дюжин — и пришли.
У входа в барак попался капитан.
— Пер Иеро? Скорее, Ларс Мелдинг умирает.
Иеро поспешил к страждущему. Стражники отстали, Брасье о чем-то стал говорить со старшим, говорить тихо — чтобы не будить спящих, да и чтобы Иеро не слышал. Видно, глухота у стражника прошла, служебный долг — отменный целитель.
Купе, в котором лежал Ларс Мелдинг, освещала лучина, освещала скудно, но Иеро после темноты и лучине был рад. Не успел настроиться на ночной лад, больно коротка дорога.
Ларс Мелдинг потянулся к священнику.
— Лежите, лежите, добрый Ларс Мелдинг, — предупредил усилия рудокопа Иеро, но тот не слышал его слов.
— Оборотень, — прохрипел Ларс Мелдинг, — проклятый обо… — усилие оказалось для него непомерным, он откинулся на спину и замолк.
Мало времени, очень мало времени. Иеро едва успел отпустить грехи и прочитать полагающиеся молитвы, как рудокоп скончался. Ушел.
Бедный Ларс Мелдинг. Видно, бредил перед смертью, что принял Иеро за оборотня. Или хотел что-то рассказать? Теперь он расскажет об этом слушателям иным.
Иеро вздохнул и помолился за упокой души раба божьего Ларс Мелдинга. Потом начал читать Книгу Тита Иова, что еще он мог сделать для бедняги?
Читал долго, верные две склянки.
Затем собрался в обратный путь. Но прежде нужно высказать Брасье протест по поводу столь бесцеремонного обращения. Придется. Не должен Иеро позволить такого с собой обращения. Не себя высоко ставит — сан. Теперь-то можно не сдерживаться, а высказать капитану прямо и без обиняков. Что он о себе возомнил, капитан Брасье, если позволяет приставлять к священнику стражей?
Но Брасье у входа в барак не было, не было и стражей. Решили, что он будет у Ларс Мелдинга долго, до самого рассвета? Или просто не хотели спорить и ругаться.
Иеро огляделся. Только что негодовал на приставленную стражу, а без нее идти не хотелось. Одиноко, беззащитно, голо. А он-то серчал на капитана. Не судите опрометчиво, учит величайший Лек-Сий.
Быть может, и в самом деле остаться? Лишних молитв не бывает, помолится за упокой раба божьего, почитает библию, просто посидит у ложа усопшего.
Нет, нехорошо выйдет. У него в доме люди, негоже оставлять живых ради мертвых.
Да и идти-то ничего. Два раза по дюжине дюжин шагов. Неужто не осилит?
Иеро знал. что пойдет один, но знал, что ему этого очень не хочется.
Тем человек и отличается от зверя, что делает не то, что хочется. Человек знает слово «надо».
И он пошел. Правда, шаги теперь он делал коротенькие, осторожные, и вышло три раза по дюжине дюжин, да к чему считаться?
Миновал церковь, вышел к садику, что перед домом.
Все спокойно в столь поздний час. Затянутое тучами небо. Недвижный, дремотный воздух. Кажется, ветер тоже спит.
Он пошел по садику — больше наугад, потому что — темно. Факел хладного огня нужен. Не забыть сказать на совете. В заброшенном руднике завести грибницу, через год, глядишь, и созреет.
Нужная будка, как и положено, стояла в уголке самом укромном. Чего кричать-то о себе, и так всяк сыщет. Даже в темноте — у будки обыкновенно сажали звень-траву, и сама полезная для чистоты, и запах от нее здоровый. Не заплутаешь.
Он вышел из нужной будки. Теперь до утра поспит вволю, в тепле и сладости.
Иеро пошел к дому, последние две дюжины шажков.
И едва не споткнулся — на траве лежал меч.
Мечами не разбрасываются, тем более в садах священников. Воин, пока жив, с мечом не расстается. Значит…
Иеро поднял его. Говорят, во всем мире нет двух одинаковых мечей. Хоть какой-нибудь черточкой, да разнятся. Насчет всего мира — здесь он не знаток. Но этот меч он, похоже, видел у почтенного Рэндольфа. Рукоять из рога лорса. Они, лорсы, их сами бросают, старые рога. Не пропадать же добру.
Иеро лег на землю, прислушался. Лежа слышно то, чего не слышно стоя. Земной звук. Он из земли прямо в ухо идет, без воздуха.
То, что он услышал, ему очень не понравилось. Где-то вдалеке, на границе восприятия кто-то шел.
И этот кто-то был не человек.
19
Человек — существо прежде всего вертикальное, отсюда и особенности шага. Если изобразить звук волною, то получатся волны высокие, но острые, крутые. Зверь же шагает на четырех лапах, да и центр тяжести у него ниже, потому волны низкие и пологие.
Зверь зверю, конечно, рознь. Высокие и травоядные цокают еще погромче человека, ежели вместо пальцев копыта. Но зверь хищный…
Сейчас он слышал именно шаги хищника. И в то же время… Зверь двигается инстинктивно, и потому шаги звучат гладко, непрерывным потоком. Человек же — думает, и оттого возникают паузы, коротенькие, но при навыке их можно распознать.
И он слышал эти паузы. Получалось, что где-то в шагах сорока-пятидесяти от него двигался разумный зверь!
Лемут? Кто именно? Шаги тяжелые. Волосатый ревун? Они, ревуны, часто опирались на передние лапы, хоть с виду и двуногие. И все-таки ритм не совсем тот. В семинарии им показывали звуковые портреты лемутов — и рэт-лемутов, и ревунов, и глитов. Одно дело — изучать портрет в классной комнате Семинарии, и совсем другое — слышать шаги, припав ухом к земле в садике при доме священника поселения Но-Ом.
Наконец, шаги заглохли — или, вернее, их заглушил звук собственной крови и сердца, что гнало кровь по сосудам.
Иеро приподнялся на одно колено. Вскочишь сразу — вот он, я, хватай, кто хочет. Осторожно нужно. Вдруг и сам врага врасплох застанешь.
Не застал. Не было врага. Либо хорошо затаился, либо ушел далеко, что не только не слышно, но и не видно. Ночью ухо острее, чем глаз, да еще и деревья, кусты.
Он встал во весь рост. В одной руке свой меч, в другой — оружие почтенного Рэндольфа. В два-то меча биться несподручно. Есть мастера двурукого боя, но он не из таких. Но бросить меч почтенного Рэндольфа он не мог. А в ножны, что за спиною, не вложишь — меч для них слишком широк.
До домика он добрался без помех, да и откуда, пуст садик.
Дверь полуоткрыта. Нехорошо. Сначала меч, теперь дверь. Совсем нехорошо.
Он прошел коридорчиком, уже выученном до каждого уголка. Здесь он хозяин, здесь его запросто не возьмешь.
Дверь в его комнатку открыта настежь, и отблески огнь-цветка падали на стену коридорчика не разгоняя, а еще более сгущая тьму.
Тут за притолокой чертов палец лежит, в особой жестяной коробочке. И свечка. Иеро нашарил коробочку. Угадал сразу.
Раскрыл коробочку одною рукой — меч почтенного Рэндольфа положил на пол по стеночке, а свой продолжал держать наготове.
Чертовым пальцем чиркнул о голенище сапога. Сапоги-то хорошие, крепкие, кожи матерого грокона.
Палец загорелся ярким ровным огнем. Он зажег и свечку, загасил палец, взял свечку. Сколько движений, а все потому, что в другой руке меч.
Свеча простая, из сала брата того грокона, из которого пошиты были сапоги.
Конечно, он теперь на виду, но зато и сам видит хорошо. Если противник настроился на темное зрение, то несколько мгновений будет приноравливаться, а ему, Иеро, только несколько мгновений и нужно.
Дверь в гостевой покой тоже настежь. Похоже, хуже и некуда.
Он прошел внутрь. Пусто, пусто, как и ожидал.
Свечу он пристроил на столик, в специальный глиняный светец. Рядом в нем стоял и другая свеча, та, которую разожгло семейство Хармсдоннера, устраиваясь на ночлег. Сгорела она едва на полпальца — следовательно, спали, зря салом не чадили.
В комнате беспорядок, но беспорядок пустоты. Два табурета отброшены на пол, да на широком гостевом ложе лежит смятая, скомканная шкура парза.
Крови нет, и не пахнет.
Итак, что-то или кто-то проникло в дом? Но почему нет следов взлома? Почему открыли дверь? Почему меч почтенного Рэндольфа оказался в саду?
Он услышал шорох — едва слышный, но сейчас прозвучавший громче грома.
Звук раздавался из-под гостевого ложа.