Николай Николаевич открыл железную дверцу и нагнулся, заглядывая в нее:
— И в этих ответвлениях… в этих ответвлениях создается своего рода сквозняк…
Голос Николая Николаевича стал еще глуше, потому что он совсем влез в отверстие и теперь стоял выпрямившись в шахте.
Мне стало скучно:
— Пора, Николай Николаевич. Может быть, пойдемте…
— А вот тут скобы есть, — донеслось из отверстия, — чтобы лазить… Удивительно, как все предусмотрено! Очевидно, для очистки. Мм-да… Гм! Гм!
Бормотание Николая Николаевича стало еще глуше и отдаленнее. Я сунул голову в отверстие:
— Пойдемте, Николай Николаевич. Уже, наверно, из школы все ушли.
Откуда-то сверху из темноты донесся голос:
— Гм! Вы только посмотрите: эта шахта… Идите-ка сюда. Да нет, вы идите сюда… Вот здесь, на стене, металлические скобы, так вы по ним… Вы обратите внимание, как здесь все предусмотрено… Да вы лезьте сюда. Вот здесь, около меня, уже боковой ход…
Я подумал, что старик обидится, если я его не послушаюсь, и, нащупав скобы, полез во тьму… Вскоре я коснулся головой ботинка Николая Николаевича.
— Виноват, — сказал он.
В это время внизу, в котельной, послышались шаги.
— Николай Николаевич, идет кто-то, неудобно.
— Тш-ш! — прошипел Николай Николаевич.
Мы притихли. Шаги приблизились. Глухо хлопнула металлическая дверца, что-то лязгнуло, потом щелкнуло. Шаги, на этот раз чуть слышные, удалились.
Если раньше можно было видеть слабо освещенное дно шахты, то теперь наступила абсолютная, кромешная темнота.
— Милый вы мой, — забормотал над моей головой Николай Николаевич, — мы, кажется, большую оплошность допустили.
— А именно?…
— Несомненно, это дворник приходил.
— И он запер нас?
— Да, голубчик, по всей вероятности.
— Гм!
— Да-а!
Мы помолчали. Николай Николаевич завозился наверху:
— Вы разрешите мне спуститься. Все-таки, знаете ли, седьмой десяток.
Я сполз по скобам вниз, за мной — педагог. В узкой шахте мы стояли вплотную друг к другу. Я потрогал дверцу:
— Заперта, Николай Николаевич.
Он вздохнул:
— Милый вы мой! Как это все нехорошо получается!
Опять помолчали. Потом я предложил:
— Кричать надо.
— Кричать? Гм! Да… Кричать… Но, знаете, уж больно это будет… как бы вам сказать… странно. Вы же сами понимаете, занятия кончились, но много детей еще осталось: кто в кружках, кто в читальне, а мы будем кричать, и в каждой комнате услышат… «Что такое?» — скажут. «А это Николай Николаевич в трубу забрался и голос подает». Неловко.
— Так что же делать?
— Честное слово, ничего не могу придумать, милый вы мой. Поверите ли… со мной никогда подобных приключений не случалось…
Я сказал, что охотно верю. Я начинал злиться. Николай Николаевич дотронулся до моего плеча:
— Знаете что, голубчик? Вы человек молодой, ловкий… Может быть, вы слазите в какой-нибудь боковой канал и тихонько, не поднимая шума, скажете кому-нибудь: так, мол, и так, случилось такое досадное происшествие… А? Я вам буду очень признателен за это.
Что ж делать? Я снова нащупал шершавые скобы и стал карабкаться в потемках наверх, жалея, что у меня нет спичек. С каждым движением на меня сыпались какие-то соринки, было очень пыльно, и я чихал. В темноте я не видел, на какую высоту залез, но когда я добрался до первого бокового хода, то вообразил, что вишу над бездонной пропастью. Хорошо, что Николай Николаевич стал тихонько напевать от скуки.
Боковой канал был четырехгранной трубой длиной метров шесть. В конце его сквозь решетку проходил свет. Я лег на живот и стал протискиваться в тесной трубе, засыпанной пылью, кусочками известки и кирпича. Когда я добрался наконец до решетки и стал смотреть через нее, то долго не мог понять, к какому помещению попал. Все оно было заполнено какими-то перегородками. Когда же понял, то полез обратно. Вылезая из трубы, я выгреб своим телом кучу мусора, и он полетел вниз. Николай Николаевич закашлялся, зачихал, потом бодро спросил:
— Ну, каковы результаты?
— Раздевалка, Николай Николаевич.
— Жаль, жаль!
Долго я ползал по пыльным и тесным ходам этого дурацкого лабиринта. И каждый раз попадал или к совершенно пустому классу, или к классу, где занимался какой-нибудь кружок. В конце концов я подполз к учительской. Там вокруг большого овального стола сидели все педагоги школы и слушали выступление директора — высокого человека в кавказской рубахе. Поспешно отступая от учительской, я заметил, что есть еще один канал, перпендикулярный тому, по которому я полз. Я залез в него, добрался до решетки, заглянул сквозь нее и сразу дернулся назад.