Но мы узнаем — не знает история рода людского затянувшихся более чем на три поколения периодов «уютного и цивилизованного» житья. Не вытерпит человеческая природа столь продолжительной анестезии, даже если речь идёт о жизни только самых обеспеченных и откормленных регионов (к числу каковых наше Отечество, увы, никак причислить нам не дают). Боль и смерть прорывают самый центр нашего бытия и изольются на нас серным дождем. И ход нашей встречи с ними будет предопределён нашим искусством умирать хорошо — или неискусством, ведущим к плохой смерти.
Что делает «Тараса Бульбу» Бортко не рядовым фильмом, не заказной поделкой к юбилею и формальной программе патриотического воспитания, не только агитплакатом, бьющим в самое сердце (или что у них там вместо него — селезёнка?) нелепости украинского сепаратизма, — это именно научение правильной смерти, умение жертвовать собою ради того, ради чего стоит жертвовать, а ради остального жертвовать другими, это умение драться до последнего и, уходя, принести себя в благоугодное всесожжение Богу. Этот фильм о том, что лишь за Веру, Отчизну и товарищество можно умереть хорошо, а за всё остальное не достанет мышиной натуры для доброй смерти…
Удивительно, правда, то, что, нащупав сердцевину гоголевской повести, Бортко не показал своему зрителю её косточку, оставил в стороне тот историософский текст, который был столь важен для писателя при переработке. Эта косточка — выражаясь современным языком — конфликт цивилизаций, выписанный Гоголем с проникновением и силой.
Сечь и Польша, русские козаки и польская шляхта противостоят не просто как две конкурирующие нации, не как представители разных вер — это два мира, два космоса, две параллельных и непримиримых реальности. С одной стороны — Европа, отягощенная своим вековым культурным наследием и задушившая им в себе всякую жизнь, превратившаяся уже в кладбище имени самой себя. С другой — молодая, удалая, задорная и новая славянская сила, бьющая ключом и неостановимая никакими заслонами. Запорожское умение умирать — именно от переизбытка жизни, от ощущения силы, не сокрушимой даже смертью.
«Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придёт время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!.. Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!»
Европейский страх смерти — от того, что смерть проникла уже в жилы старых культур, уже подобралась к самому их сердцу и дышит тлением изнутри их, это страх умереть и не ожить уже никак, никогда и ни в каком облике, испытываемый, наверное, вампиром, завидевшим первые лучи солнца.
Гоголь столько души и чувства вкладывает не только в описание витальной удали козацкого товарищества, но и в картины монастырей и костёлов, ксендзов и епископов, холодных, прекрасных и пронизанных изнутри смертью, проеденных подкожным тленом.
Главная содержательная претензия к Бортко, претензия действительно по делу в том, что, прекрасно осознавая значение этой темы, он не захотел или не рискнул прикоснуться к её раскрытию. Самое значимое отступление от гоголевского текста — это не домыслы и не редактура, а полностью пропущенная в фильме сцена в костёле, в котором первым делом оказывается Андрий, когда вслед за татаркой проникает в город. Тем самым не раскрыта сама суть цивилизационной измены Андрия, не сводящейся отнюдь к любви к полячке…
Погрузившись вслед за татаркой в подземелье, Андрий, по сути, умирает, переходит в другой, параллельный мир — фантазий, теней и бесплотных призраков. Мир, где царят культурные формы и звуки музыки.
«Они очутились под высокими тёмными сводами монастырской церкви. У одного из алтарей, уставленного высокими подсвечниками и свечами, стоял на коленях священник и тихо молился. Около него с обеих сторон стояли также на коленях два молодые клирошанина в лиловых мантиях с белыми кружевными шемизетками сверх их и с кадилами в руках. Он молился о ниспослании чуда: о спасении города, о подкреплении падающего духа, о ниспослании терпения, об удалении искусителя, нашептывающего ропот и малодушный, робкий плач на земные несчастия. Несколько женщин, похожих на привидения, стояли на коленях, опершись и совершенно положив изнеможенные головы на спинки стоявших перед ними стульев и тёмных деревянных лавок; несколько мужчин, прислонясь у колонн и пилястр, на которых возлегали боковые своды, печально стояли тоже на коленях. Окно с цветными стёклами, бывшее над алтарём, озарилося розовым румянцем утра, и упали от него на пол голубые, жёлтые и других цветов кружки света, осветившие внезапно тёмную церковь. Весь алтарь в своём далёком углублении показался вдруг в сиянии; кадильный дым остановился в воздухе радужно освещённым облаком. Андрий не без изумления глядел из своего тёмного угла на чудо, произведённое светом. В это время величественный рёв органа наполнил вдруг всю церковь. Он становился гуще и гуще, разрастался, перешёл в тяжёлые рокоты грома и потом вдруг, обратившись в небесную музыку, донёсся высоко под сводами своими поющими звуками, напоминавшими тонкие девичьи голоса, и потом опять обратился он в густой рёв и гром и затих. И долго ещё громовые рокоты носились, дрожа, под сводами, и дивился Андрий с полуоткрытым ртом величественной музыке».