Я объяснил свою точку зрения, что все начинается с биологии, точно так же, как я это сделал в интервью с Чаком Тоддом из NBC в прямом эфире. Если у вас две Х-хромосомы и женская репродуктивная система, вы — женщина. Если у вас есть X- и Y-хромосомы и мужская репродуктивная система, вы — мужчина. Точка.
Но потом меня осенило: Кори не притворялась возмущенной и не придумывала вопрос с подковыркой. На самом деле это была не дискуссия. Она говорила со мной, потому что сама идентифицировала себя как небинарную. Она почувствовала себя уязвленной моими комментариями, причем не ханжески от имени какого-то неизвестного другого человека, а от своего собственного имени. Ей было больно не потому, что она меня ненавидела, а потому, что, как мне кажется, она меня уважала. В течение всей кампании я воспринимал ее как молодую женщину. Она была чернокожей, или, по крайней мере, казалась таковой, но у нее была мальчишеская стрижка и более глубокий, чем обычно, голос для женщины ее возраста — ей было около двадцати, только что окончившей колледж, — и она постоянно была немного более трудолюбивой и намного более вдумчивой, чем ее сверстники той же профессии.
Моя команда давала мне жесты, чтобы я закруглялся и переходил к следующему мероприятию, но это был важный разговор. У меня не было времени на логическое обсуждение моментов, да и дебаты не были тем разговором, который нам был нужен. Кори расстроил мой ответ, но она не стала ничего возражать.
Поэтому я спросила Кори о ее собственной идентичности. Она сказала, что идентифицирует себя как небинарная. Я спросила, когда она пришла к этому осознанию, и она ответила, что это произошло в старших классах. Когда я спросила, чем отличается ее опыт от опыта молодой женщины, которая обнаруживает сексуальные предпочтения, отличные от большинства ее сверстников, она сделала паузу и задумалась. У нее не было готового ответа, и я тоже не собирался подталкивать ее к этому вопросу.
Вместо этого мы перешли к разговору о ее семье. Она выросла в неполной семье в Балтиморе, в семье чернокожей матери-одиночки, а ее отец на долгие годы попал в тюрьму, что осложнило их отношения, хотя, судя по всему, она старалась их возобновить после того, как отец вышел на свободу. Она была не из той среды, где можно было бы предположить, что она окончит колледж, а тем более станет журналисткой, которая — по крайней мере, по словам этого бывшего кандидата в президенты — была одной из лучших в своем деле в крупной новостной сети. Видя ее трудовую этику и качество работы, я бы нанял ее в будущем, если бы представилась такая возможность.
И все же она была здесь, просыпалась с рассветом в штате, далеком от Балтимора, где она выросла, или космополитичного Нью-Йорка, где она живет сейчас, и успевала на большинство мероприятий чуть раньше меня, чтобы настроить свою камеру.
Мы не пришли ни к какому решению, кроме как улыбнуться и вежливо согласиться продолжить разговор. Оказалось, что с тех пор я видел Кори несколько раз. Она — единственный представитель прессы, с которым я регулярно поддерживал связь после окончания кампании. Когда я посетил подкаст The Breakfast Club в Нью-Йорке, который вели два леворадикальных чернокожих ведущих, критиковавших меня на протяжении большей части кампании, я позвонил Кори и пригласил ее присоединиться ко мне за кулисами, но не как представителя прессы, а как друга. Она пришла, и я намеревался закончить разговор, который мы начали в Айове, но оказалось, что мы просто поговорили о ее новой квартире и новом ритме, который ей поручил ее работодатель после того, как я выбыл из кампании.
Преподобный Мартин Лютер Кинг-младший однажды сказал, что единство может быть там, где нет единообразия. Может быть, когда-нибудь мы с Кори закончим нашу беседу на той парковке в Айове. А может, и нет. Но когда я буду вспоминать свои отношения с Кори, мой спор с ней о трансгендерности точно не будет самой важной частью.