Слезак машинально покачал головой и слабо запротестовал:
— Нет, нет, так я не хочу…
— Я ведь говорю — временно. Если окажетесь пригодны для фронта, переведетесь в полк. Ну, об этом потом. Только — любая служба там гораздо лучше, чем так вот бесцельно и постыдно гнить в лагере для австрияков.
Они стояли посреди дороги лицом к лицу. Эмиссар молча, но упорно смотрел Слезаку в глаза. Слезаку хотелось вырваться из-под его власти, но он боялся сделать шаг, и точно так же боялся, что еще минуту, еще два-три шага, и кто-нибудь увидит его из окна. И он отворачивался, смотрел куда-то в поле, а лицо его медленно заливал румянец.
Тут эмиссар спросил его прямо, с горячей настойчивостью:
— Записать вас?
Слезак испуганно замотал головой, но, несмотря на возрастающее смятение, попросил:
— Подождите…
— Ну, хорошо. Поначалу это всегда кажется трудным. Я знаю. Но на самом-то деле жизнь там куда безопаснее и беззаботнее, чем где бы то ни было сейчас на свете. И совесть спокойна, и на душе хорошо. Приходите завтра в канцелярию, хотя бы просто попрощаться. А теперь проводите меня до ворот!
Слезак, которому после этих слов стало легче, пошел, не сопротивляясь, — лишь бы не отвечать. Но по дороге, с трудом вырывая из груди каждое слово, он все-таки спросил:
— А когда… отправляют желающих…
— Если вы сегодня скажете «да», то, пожалуй, завтра вас освободят и вы уже будете на пути в красавицу Одессу.
Неподалеку от последней сторожевой будки они снова остановились, глядя друг на друга.
— Так что же? — спросил эмиссар.
Слезак молчал под его упорным взглядом.
— Записать?
И тут, краснея все гуще и гуще, с полными горячей влаги глазами, Слезак медленно и нерешительно кивнул. Это было растерянное, беспомощное движение, сердце в последний раз отчаянно вскрикнуло и в последний раз, уже затравленное, пойманное, трепыхнуло крыльями.
Эмиссар просиял и живо, сердечно взял Слезака под руку. И Слезак позволил себя отвести в сторонку, в тихие проулки между бараками. Ему очень нужны были теперь теплые дружеские слова. Нужно было насытить свое иззябшее, потрясенное и голодное сердце описаниями Одессы и новой жизни.
Последние следы нерешительности таяли теперь, как воск в огне.
Уже смело и твердо он вошел в свой барак, где сейчас же к нему обратился Горак:
— Если хочешь идти с нами, подпиши вот это. А не хочешь, скажи прямо. Завтра отсылаем.
Но Слезак спокойно отодвинул бумагу.
— Это все избитые речи. Я знаю свой долг.
И даже не пытаясь что-либо объяснить или помириться, он долго, до самого вечера, на глазах у всех укладывал вещи и жег бумаги.
Все искоса поглядывали на его загадочные действия, строили разные догадки, и наконец Горак не вытерпел; громко и с вызывающей враждебностью, на глазах у всей комнаты, он подошел к Слезаку.
— Ты что, завтра в «штаб» перебираешься?
Слезак даже не посмотрел на него.
— Быть может… Но только после тебя…
93
На лысине капитана Гасека выступила испарина, когда он узнал о внезапном отъезде лейтенанта Слезака. Лейтенант Гринчук пробормотал под нос ругательство, полное презрения, а потом долго молча ходил от окна к дверям и обратно. Даже лейтенант Крипнер побледнел, когда, после всего случившегося, Гринчук демонстративно отвернулся от него. Один кадет Ржержиха не проявил никаких признаков волнения. И вообще отказался говорить о происшествии, когда обер-лейтенант Казда, старший среди пленных чехов, тихо и незаметно живущий в одном из углов «штабного» барака, начал с жаром доказывать, что в интересах чешского народа нельзя более молчать.
Казда все-таки подыскал нескольких согласных с ним чехов и подкараулил лейтенанта Томана. Однако именно сегодня Томана встречали у ворот лейтенант Фишер и кадет Блага, и Казда ограничился тем, что, окруженный единомышленниками, на всю улицу негодующе кричал:
— Всякий честный чех, всякий, кому дороги свои интересы, должен гнать в шею тех, кто спекулирует на драгоценной чешской крови!
Нападки Казды кадеты заглушили легко и чуть ли не весело.
— Это он старую Австрию ругает, — так же громко, на всю улицу, сказал своим Томан.
А Блага закричал во весь голос:
— Правильно, Herr Oberleutnant [211], старая Австрия давно уже спекулирует кровью любезных своих народов!
Однако ничто не могло уменьшить волнения, вызванного в чешском бараке неожиданным поступком Слезака.