Кто раньше поспеет к цели? Мое письмо, Ленин или немцы? Прочитаешь ли ты это письмо раньше, чем Ленин и немцы достигнут Петрограда?
От таких вопросов бежишь к людям и спасаешься среди них. В куче мы и сегодня еще можем стоять прямо. Одиночество нынче — камера смертника. Мы стоим на пороховых бочках, бессильные отвести руку, которая наверняка этот порох подожжет. Когда я думаю об этом одиночестве, то кажусь себе ничтожнее затерявшейся дождевой капли. Поэтому плевать мне теперь на свой дневник. В кучке-то мы плюем на всякий мусор, уносимый паводком. Плюю и пасам этот паводок, нынешний всемирный потоп. И ты плюнь на меня. Если ты еще цивилизованный человек и носишь еще отпечаток европейской индивидуальности, поезжай служить во Францию! [225]
И будь здоров.
У Бауэра с первых же строк зазвенело в ушах.
В сильно потрепанной тетрадке половина страниц, видимо, чистых, была вырвана. Почерк только в начале был спокойный и разборчивый. Бауэр ушел с дневником на кухню, в которой жил, и сел к окну. Сначала читал внимательно, потом, торопясь и возмущаясь, проглатывал целиком абзацы.
Первые, аккуратно написанные строки гласили:
«Итак, я — чешский солдат. То есть, насквозь, до мозга костей, — новое существо, новый человек. В этой новой жизни я уже не испытываю сомнений, от которых больно. Поэтому начинаю дневник, как запись о себе, о новом человеке.
Мир вдруг стал удивительно прекрасным, в его жилах — молодая кровь. Нас таких много. На каждом шагу нас наполняет ошеломляющее блаженное сознание, что это — единственно возможная дорога ввысь, к нашей общей, высокой цели. К успокоению совести. После мучительного блуждания, после прибоя сомнений — великое счастье обрести твердую почву под ногами и ясную, прямую дорогу. Мне нехорошо при мысли, как легко я мог не найти, не заметить этой самой лучшей дороги.
Я не знаю даже точно, какой сегодня день, какое число. Кажется, восемнадцатое августа. Прошел дождь. Земля черная, небо умытое, голубое. Улицы, домики, избы сидят еще в грязи и как-то зябко неприветливы. Вероятно, поэтому особенно радует глаз то, что городишко наводнен людьми в военной одежде — правда, русской, но есть в ней и что-то резко нерусское. Это нерусское-то и берет нас за сердце, потому что то же самое дремлет и в нас. Здесь это просыпается в каждом: беспощадность, бурная, полная воля к жизни, несмотря ни на что, деловитая энергия муравейника, напористый коллективный эгоизм. Пусть это не лучшие качества для цвета нации, зато они нужны и практичны для нынешнего времени.
Все туманы развеял теплый и сухой ветер с Украины. Горизонт очистился со всех сторон — и навсегда. Я удовлетворен и радостно поражаюсь своему удовлетворению. Я проснулся и жажду деятельности. Пока что утоляю эту жажду тем, что, как простой солдат, строю уборные, колю дрова и ношу воду. С удовольствием ем дрянную солдатскую пищу. В этом мое счастье и моя гордость. Да и все здесь, впрочем, очень просто: начало и конец. Сегодня, и завтра, и дальше — вереница исторически неизбежных событий, и я — один из тех, кто творит их. С этой сплоченной толпой весьма легко будет дойти до любого, даже до наихудшего конца.
В эти дни, в общем-то однообразно лихорадочные, было так много новых дел, что, написав введение, я надолго забросил дневник.
Вчера чехословацкий полк принимал французских артиллеристов. На приеме было весело, зато господа курсанты, воскресной скуки ради, все подвергли критике: и себя и других. Усмотрели интригу в том, что не попали к праздничному офицерскому столу, ибо если мерить по подлинным (бывшим!) званиям, а также и по возрасту, то они были бы — и скоро снова будут, — куда выше тех, кто попал. К тому же они твердо убеждены, что они и без всяких курсов — прирожденные офицеры.
Но все это я пишу, конечно, только потому, что… Но начну с начала.
Сегодня утром, пока не приходили газеты, весело кипела обычная работа, и после обеда мы сумели еще отгородиться от последних событий какой-то панической офицерской сходкой протеста. Откуда взялись эти кастовые вожди?! Я против них! Как собака на привязи. Хочу страдать — и вот лечу свое дурацкое разочарование и ярость самой черной работой. Я предал эту кастовую сходку, носил хлеб и колол дрова для кухни.
225
то есть в чехословацкие воинские части, сформированные во Франции из бывших военнопленных и эмигрантов.