У Кучука цепкий, острый ум. И он обладает сильной интуицией, сразу видит несостоятельность того или иного технического решения. Сколько раз Сахарнов сам приходил к Кучуку со своими сомнениями, и тот флегматично, с равнодушным видом, разносил идею, не оставляя камня на камне! И хотя внешне при этом оставался невозмутимым, Сахарнов-то знал, какой пожар бушует у того внутри. Слишком хорошо помнит он одну из первых совместных командировок.
Тогда Кучук еще только начинал. Судьба забросила их в маленький провинциальный город, где по вечерам жизнь словно замирала, продолжая свое таинственное течение лишь в аккуратных хатках за окнами, почти наглухо прикрытыми ставнями изнутри. Только свет, пробивающийся сквозь узкие щели на улицу, свидетельствовал, что жизнь не остановилась, не заснула. В районном клубе, до которого надо было еще добираться по темной, раскисшей от мартовской оттепели улице, крутили старые ленты. И они коротали вечера в рабочих спорах и чтении книг. В городке неожиданно оказалась серьезная библиотека с массой старых изданий, чудом уцелевших в войну.
В один из гнилых, промозглых дней Сахарнов почувствовал себя особенно плохо и после обеда вернулся в гостиницу. Читать было нечего. И тогда он взял с тумбочки книгу, которой зачитывался по вечерам Кучук- Яценко. Это было старинное, конца прошлого века издание буддийского философского трактата. На одной из страниц было отчеркнуто: «Чувства его обузданы, словно шестерка коней, и ему завидуют боги...»
Невозмутим, непробиваем Кучук-Яценко. Тем и хорош для совместной работы, споров, поисков выхода из тупиковых ситуаций, тем и близок некогда упрямый мальчик, превратившийся в солидного ученого мужа...
Патон подводит итоги совещания. И снова звучит фраза: «Через три месяца рабочие чертежи должны поступить на опытный завод».
Поступят. Дело не в чертежах, а в том, что начнется после, когда машина примет осязаемые формы, в доводке. Тогда-то и развернется творческий поединок по-настоящему...
Деревянные кровати в отеле «Раймон четвертый» были просторны, как олимпийский стадион. Патриархальные свидетели многолетней истории этой гостиницы, они стойко хранили едва уловимые запахи пролетевших здесь десятилетий. И то ли от усталости, то ли от этих запахов к ночи начинала нестерпимо раскалываться голова.
Всякий раз, когда кто-нибудь из группы патоновцев разыскивал в походной аптечке анальгин, Володя Шелягин голосом аптекаря из пьесы «Интервенция» произносил: «Боже мой, что за время! Что за сумасшедшее время! Я хочу жить тихо. Отчего я не умер в тысяча девятьсот шестнадцатом году?..»
Володя был коренной одессит, проживший свои детские годы в огромном сером доме на углу Дерибасовской и Пушкинской и впитавший на всю жизнь удивительный неистребимый слэнг, на котором говорят в столице Черноморья. Со временем жизнь в Киеве, учеба в Политехническом институте, работа в патоновском центре если и не истребила этот говорок окончательно, то, по крайней мере, как-то сгладила, завуалировала его. Но в дни долгих командировок, затяжных испытаний и сложных экспериментов именно этот одесский слэнг становился для окружающих явным моральным подспорьем.
И хотя монолог из «Интервенции» был давно всем известен, кто-то фыркнул, кто-то улыбнулся, забыв про головную боль и опостылевшую командировку. А Владимир, став в согбенную позу недоумевающего аптекаря, уже обращался только к одному Олегу Назаренко:
— Если бы я знал, Олег, чем кончится тогда твой приход... Я жил скромно и просто. Я был обычным научным сотрудником. Я делал свои приборы и хлопотал по чужим квартирным вопросам в месткоме. По вечерам я ел украинский борщ с пампушками и смотрел по телевизору «Семнадцать мгновений Штирлица»... После работы я пил пиво. Прекрасное киевское пиво. И не знал, что существует такая болезнь — ностальгия. Теперь я пью французский сидр и глодаю утку по-руански. Скажи, зачем скромному научному сотруднику утка по-руански, когда есть гусь по-киевски? Вместе с москвичом из Института космических исследований ты постучался в дверь лаборатории, и я неосторожно открыл ее. Я был доверчив, и вот мы здесь... Отныне никогда не распахну перед тобой дверь со знаком: «Осторожно, высокое напряжение!» И детям своим накажу чураться тебя. Вместо того чтобы решать за них задачи по математике, ты обрек нас... На что, ребята, Олег обрек нас?..