Он ответил, что не пристало ему, конечно, говорить так, но что действительно, по его мнению, редко какое английское привидение из средних слоев общества имеет больше оснований с удовлетворением оглядываться на свою жизнь, прожитую с такой пользой для человечества.
После этого он несколько минут сидел молча, попыхивая своей трубкой, а я внимательно разглядывал его. Никогда прежде, насколько я мог припомнить, не приходилось мне видеть, как привидение курит, и мне было очень интересно.
Я спросил его, какой табак он предпочитает, и он ответил:
— Дух сорта Кэвендиш.
Он объяснил мне, что дух того табака, который человек курит при жизни, остается в его распоряжении и после смерти. Он сказал, что он лично выкурил при жизни массу Кэвендиша, так что теперь он хорошо обеспечен духом этого табака.
Я заметил про себя, что это весьма полезные сведения, и решил, пока жив, курить как можно больше.
Я подумал, что начать можно сейчас же, и сказал, что, пожалуй, выкурю с ним трубочку для компании; он сказал: «Валяй, старик». Я протянул руку, достал из кармана своего сюртука необходимые принадлежности и закурил.
После этого у нас завязался дружеский разговор, и он рассказал мне обо всех своих преступлениях.
Он сказал, что однажды ему случилось жить рядом с молодой леди, которая обучалась игре на гитаре, в то время как напротив жил джентльмен, игравший на виолончели. И он с дьявольской изобретательностью познакомил этих двух ничего не подозревавших молодых людей и убедил их уехать и обвенчаться против воли родителей и взять с собой свои инструменты; они так и сделали, и не успел еще кончиться их медовый месяц, как она уже проломила ему виолончелью голову, а он изуродовал ее на всю жизнь, пытаясь заткнуть ей глотку гитарой.
Мой новый друг рассказал мне о том, как он заманивал к себе в дом уличных торговцев пышками и впихивал в них их собственные изделия до тех пор, пока животы у них не лопались и они не умирали. Он сказал, что обезвредил таким способом десятерых.
Девиц и молодых людей, декламирующих на вечерах длинные и нудные стихотворения, а также неоперившихся юнцов, которые бродят ночами по улицам и играют на гармошках, он обычно отравлял пачками, по пятнадцати за раз, чтобы дешевле обходилось; а уличных ораторов и лекторов, толкующих о вреде спиртных напитков, он запирал по шестеро в небольшой комнате, ставил каждому по стакану воды и по кружке для пожертвований и предоставлял им заговаривать друг друга до смерти.
Его было просто приятно слушать.
Я спросил, когда, по его мнению, должны прибыть остальные духи — духи уличного певца и корнетиста и немцев-оркестрантов, о которых говорил дядя Джон. Он улыбнулся и ответил, что никто из них никогда больше сюда не вернется.
Я сказал:
— Как? Значит, это неправда, что они встречаются здесь с вами каждый сочельник и учиняют скандалы?
Он ответил, что так было раньше. Каждый сочельник вот уже двадцать пять лет он сражался с ними в этой самой комнате, но больше они уже не будут беспокоить ни его, ни жителей дома. Одного за другим он их всех положил на обе лопатки, вывел из строя и сделал абсолютно непригодными для дальнейших выходов на землю. В этот самый вечер, незадолго до того, как я поднялся наверх, он покончил с последним немцем-оркестрантом и выбросил остатки в оконную щель. Он сказал, что из него уже никогда не выйдет ничего такого, что можно было бы назвать привидением.
— Но вы-то сами, я надеюсь, будете приходить как обычно? — спросил я. — Им здесь было бы очень жаль лишиться вас.
— Да не знаю, — ответил он. — Теперь уж и незачем вроде приходить. Если только, конечно, — добавил он любезно, — здесь не будет вас. Я приду при условии, что в следующий сочельник вы опять будете ночевать в этой комнате.
— Вы мне понравились, — продолжал он, — вы не убегаете с визгом при виде обыкновенного призрака, и волосы у вас не становятся дыбом. Вы не представляете себе, — сказал он, — до чего мне надоело видеть, как у людей волосы встают дыбом.
Он сказал, что это его раздражает.
Тут со двора донесся легкий шум, он вздрогнул и почернел, как смерть.
— Вам дурно! — вскричал я, выскакивая из постели и подбегая к нему. — Скажите, что мне для вас сделать? Хотите, я выпью немного бренди, а вас попотчую его духом?
Минуту он молчал, напряженно прислушиваясь, затем издал вздох облегчения, и тень опять прилила к его щекам.
— Ничего, все в порядке, — пробормотал он. — Я думал, что это петух.
— Что вы! Для петуха еще слишком рано, — сказал я. — Ведь сейчас только середина ночи.