(11) При всеобщей безвыходности и он печалился вместе с другими и не мог спать, потом ненадолго задремал и увидел сон. Ему приснилось, будто раздался гром и гроза ударила в его родной дом, и от нее дом весь запылал. (12) От испуга Ксенофонт тотчас же проснулся и счел свой сон благоприятным, — потому что среди невзгод и опасностей увидел яркий свет, ниспосланный от Зевса, — но и пугающим, — потому что сон был от Зевса Царствующего[234] и потому что вокруг повсюду пылал огонь, а значит, возможности уйти из подвластной царю страны не будет, ибо со всех сторон путь преградят неодолимые трудности. (13) К чему был этот сон, можно увидеть из случившегося потом, после сновидения. А произошло вот что. Сразу же по пробуждении Ксенофонта ему в голову пришла такая мысль: «Что же я лежу? Ночь проходит, а с рассветом скорей всего явятся варвары. Если мы попадем в руки к царю, — что избавит нас от позорной казни после того, как мы заплатим самую тяжкую пеню и вынесем самые страшные муки? (14) А о том, чтобы отбить врага, никто и не думает и не готовится к битве, все лежат, словно сейчас время предаваться покою. И я из каких городов ожидаю полководца, чтобы он все сделал? И до какого возраста самому мне ждать? Старше мне не стать, если завтра я сдамся врагу!»
(15) После этого он встает и первым делом созывает Проксеновых младших начальников. Когда же они собрались, он сказал: «Спать я не могу, — да и вы, я думаю, тоже; не могу и лежать, видя, в какой мы оказались беде. (16) Враги, ясное дело, объявили нам войну только тогда, когда сочли, что все хорошо подготовили; а из нас никто и не думает заранее, как лучше всего с ними тягаться. (17) Если мы опустим руки, если окажемся во власти царя, что, по-вашему, выпадет нам? Если он единоутробного своего брата и после смерти распял, отрубивши ему руку и голову, то что же, по-вашему, будет с нами, коль скоро заступиться за нас некому, с нами, шедшими на него походом и пытавшимися превратить его, если сможем, из царя в раба или убить? (18) Не пойдет ли он на все, чтобы нашими невиданными мученьями напугать всех людей и отбить охоту против него ополчаться? Значит, и нам, чтобы не попасть к нему в руки, надобно сделать все.
(19) Покуда было перемирие, я ни на миг не переставал нас жалеть, а царю и его присным завидовать, глядя на их страну, такую большую и богатую, на неистощимые запасы продовольствия, на бесчисленность рабов, богатств, золота, одежд; (20) а думая о наших воинах, видя, что из этих благ мы ни в одном не имеем доли, если не купим, на покупку же деньги есть мало у кого, а добывать продовольствие иным путем, помимо купли, нам запрещают клятвы, — принимая все это в соображение, я порой полагал, что мир для нас страшнее теперешней войны. (21) Но раз уж они нарушили мирный договор, то пришел конец и их надменности, и нашим затрудненьям. Теперь все эти блага лежат между нами, как награда тому, кто будет мужественнее, и судьями в состязанье будут боги, а они, само собою, за нас. (22) Ведь не мы нарушили пред ними клятву; нет, видя перед собою множество благ, мы неукоснительно от них отказывались, однажды поклявшись богами. Потому мы и можем, я думаю, выходить на состязанье с большей, чем враги, уверенностью. (23) И тела у нас выносливее и к холоду, и к жаре, и к трудам, и духом мы, благодарение богам, выше, чем они. Их людей легче и ранить, и убить, чем нас, — лишь бы боги, как раньше, дали нам победу. (24) Может быть, и другие помышляют об этом же, — так, ради богов, не будем дожидаться, пока другие придут к нам и призовут к подвигам, но сами начнем будить в людях воинскую доблесть. Пусть всем станет ясно, что из младших начальников вы лучшие и больше старших начальников заслуживаете их звания. (25) А я, если вы согласитесь взять почин на себя, охотно пойду за вами, если же вы поставите меня во главе, я не стану отнекиваться, ссылаясь на возраст, — нет, я считаю себя достаточно зрелым, чтобы прогнать от себя все беды».
(26) Так он сказал. Начальники, услышав это, все повелели ему стать во главе, — кроме некоего Аполлонида, который со своим беотийским выговором объявил, что болтает пустое всякий, утверждающий, будто можно спастись, иначе как подчинившись царю, если это возможно, и тут же принялся перечислять трудности. (27) Но Ксенофонт, перебив его на полуслове, сказал так: «Странный ты человек! Глядишь — и не видишь, слышишь — и не запоминаешь. Ты ведь был вместе с ними, когда царь, после гибели Кира кичившийся своей удачей, послал сюда гонцов с приказом о сдаче оружия. (28) А когда мы его не сдали, но пришли во всеоружии и разбили стан рядом с ним, то чего он только не делал, чтобы добиться мира: и послов слал, и о мире просил, и продовольствие давал! (29) Зато когда старшие и младшие начальники, совсем как ты теперь велишь, по его слову пришли к нему, веря мирному договору, — то не они ли, избитые, израненные, обесчещенные, не могут даже умереть, несчастные, хоть, верно, и всей душой желают смерти! А ты, зная это, говоришь, будто призывающие к сопротивленью болтают пустое, и предлагаешь снова идти к царю с уговорами! (30) Я считаю, что этого человека нужно не допускать больше в наш круг, лишить его начальствованья и поставить на переноску поклажи. Ведь он позорит и родину, и всю Грецию, если, будучи греком, он таков, как есть». (31) Тут вмешался стимфалиец Агасий и сказал: «Да ему нет дела ни до Беотии, ни воообще до Греции: ведь я видел, что у него, как у лидийца, оба уха проколоты». И это была правда. (32) Этого человека прогнали, а остальные пошли по отрядам, выкликая старшего начальника там, где он был жив, а где его не было — там заместителя или младших начальников, где младшие начальники были живы. (33) Когда все собрались и расселись перед расположеньем войска, то оказалось, что пришло на совет старших и младших начальников до ста. Когда это происходило, было около полуночи. (34) Гиероним из Элей, самый пожилой из Проксеновых младших начальников, начал говорить: «Вот мы, посмотрев на нынешние обстоятельства, решили сами собраться и созвать вас, начальников, чтобы посоветоваться, не удастся ли придумать что хорошее. Скажи-ка теперь ты, Ксенофонт, то же, что говорил нам».
234
I, 12.