После кончины императора Мэйдзи (1912 г.) Япония все больше вовлекалась в международные проекты, в которых участвовали «передовые» и «цивилизованные» страны. Япония участвовала в международных выставках, Первой мировой войне, проводила индустриализацию. Ее поражали те же недуги, что и другие страны, вступившие на этот путь. Урбанизация и модернизация вели к разрушению прежней среды социального обитания, которая имела своим истоком стратификацию, основанную на происхождении, местожительстве, роде занятий, половой и возрастной принадлежности. Все это приводило к усилению многообразия, воспринимавшегося как нарастание аморфности и хаоса, утеря идентичности и предсказуемости жизни. Разрастающийся индивидуализм поражал молодежь прямо в сердце, долг уступал место правам и желаниям, патриархальная семья разваливалась на нуклеарные. На смену прежним притершимся друг к другу субкультурам приходили новые. Их носители обладали другими обыкновениями, «питались» другими книгами, носили другую одежду. Японец страшился потеряться в этом многообразии, он боялся остаться наедине с хаосом и с самим собой. Источником нарастающего хаоса считался Запад, откуда исходили заразные флюиды: либерализм, эгоизм, анархизм, социализм. Япония была в достаточной степени вовлечена в международное разделение труда, мировой экономический кризис не обошел ее стороной и подталкивал к радикализации эмоций и поступков.
Формирующиеся политические партии, создаваемые ими в 20-х гг. ХХ в. кабинеты отличались недолговечностью, они тоже воспринимались как проявление хаоса и были лишены должной степени легитимности. Имущественное расслоение и коррупция усугубляли это ощущение. Японцы проявляли нетерпение, не желали дожидаться медленных системных улучшений и проявляли склонность к политическому террору, объектом которого становились государственные деятели и нувориши-капиталисты. Само слово «капитализм» воспринималось как бранное. Участившиеся самоубийства тоже свидетельствовали о нарастании растерянности и отчаяния. Нервы японцев были напряжены до предела. От нетерпения до нетерпимости оставался один шаг.
В противостоянии с нараставшим многообразием жизни родилось ощущение, что его можно преодолеть за счет осуществления общенационального проекта, в котором ведущую роль суждено сыграть человеку в форме. Этот проект предусматривал решительное расширение пространства, подконтрольного Империи. Именно вокруг такого проекта и объединились японцы. Им казалось, что организация страны по армейскому образцу способна структурировать хаос. Агрессия в Северном Китае и создание марионеточной «империи» Маньчжоуго (1932 г.) вызвали восторг и подняли авторитет армии.
В отличие от СССР и Германии, где формирование тоталитаризма в значительной степени являлось следствием экстремальных обстоятельств — реакцией на бедствия Первой мировой войны, Япония в этой войне принимала минимальное участие (ограниченные операции по захвату немецких владений — Циндао, Каролинских, Маршалловых и Марианских островов, временная оккупация советского Дальнего Востока и Северного Сахалина), жертв было мало (около пяти тысяч человек), а потому японский вариант тоталитаризма следует считать наиболее «чистым» и «беспримесным» случаем тоталитаризма мирового, тоталитаризма, который одушевлялся абстрактными соображениями и поэтическими эмоциями. Главной из них было желание того, чтобы Японию стали по-настоящему «уважать» в мире. Несмотря на сверхусилия, предпринятые страной в этом направлении, положение не изменилось радикально. Значительных успехов в индустриализации и создания колониальной империи (Тайвань, Корея, Южный Сахалин, острова в Тихом океане) оказалось недостаточно: Запад продолжал воспринимать японцев как «желторотого подростка», который необоснованно стремится войти в компанию взрослых «белых людей».
В отличие от Германии и СССР японской государственной конструкции, в центре которой находилась фигура священного императора (Хирохито, посмертное имя — Сёва, на троне с 1926 по 1989 г.), не требовалось лишний раз доказывать свою легитимность. В связи с этим риторика и используемые ею метафоры имели освященную веками ауру. Образцовым культурно-военным героем объявлялся мифический первоимператор Дзимму. В пантеон героев входили по преимуществу те люди времен древности и Средневековья, которые признавались образцом верноподданичества. Обращение к традиции было в Японии намного более распространенным приемом, чем на Западе. Ни один японский идеолог не мог рассчитывать на успех, апеллируя к открытому разрыву с историей, которая представлялась как последовательность правлений императоров, династическая линия которых не знает перерыва.