— Что ж, — вновь сказал Илья. — Это в духе времени. Например, сотовый мед теперь заменяют арбузным.
Илья говорил без улыбки, но всем стало еще веселей. Ставицкому слова Ильи доставили особенное удовольствие. Он слегка толкнул Илью в плечо, сказал:
— А ты умеешь, Илья, словечко найти… — И в смеющихся глазах его читалось истинное признание.
— Умеет, умеет, у нас в гимназии это все знали, — подхватил Лариков.
— Разве что на нас, прапорщиков, надежда, — неосторожно сказал Ставицкий.
— Значит, плохи дела России, — тотчас заметил Илья.
Ставицкий быстро посмотрел на него. Казалось, сейчас прапорщик вспыхнет, молодое честолюбие взорвется в нем. Но Ставицкий вдруг словно закашлялся, смеясь, выставил ладони:
— Сдаюсь! Я пошутил, а ты уж и рад стараться!
Прохожие задевали их локтями. Воскресный день. Суета. Пестрота лиц и одежд. Голубое небо. Было видно: Ставицкому с Лариковым не хотелось уходить. Однако Илья с Верочкой переглянулись — пора.
Ставицкий слегка поклонился Верочке, за руку простился с Ильей, выпрямился, козырнул и вместе с Лариковым удалился.
Не знал Илья, глядя Ставицкому в спину, что пройдет всего лишь два с половиной года и этот румяный, ладный и подтянутый прапорщик, весело и дружелюбно смеявшийся его шуткам, прикажет казнить его отца, а другой, бывший товарищ по гимназическим играм и отчаянным проделкам, станет равнодушным свидетелем казни…
Средь равномерного плеска людной Московской улицы Илью с Верочкой оглушил мальчишеский крик:
— Таинственное убийство на Агарянской улице! Новые подвиги Кузьмы Крючкова! Воскресение генерала Половцева! Прорицательница Тэб говорит… Покупайте «Астраханский вестник»!
Илья оглянулся: это его брат Вовка, босой, в расстегнутой косоворотке, мчался по краю тротуара с пачкой газет в руках. Словно запущенное ядро.
— Илья, купи газету! — завопил Вовка, разглядывая второпях Верочкин профиль. — Убийство на Агарянской!..
Илья с ужасом посмотрел на Вовкины грязные ноги, на его выцветшую рубаху, перешедшую к нему с плеч одного из четырех братьев — Алексея, и, овладев собой, грозясь глазами из-под насупленных бровей, сказал:
— Проходи, мальчик, ты обознался.
— А вот и не обознался! — крикнул Вовка, вполне оценивший, впрочем, положение Ильи. — Я тебе оставлю один номер, дома заплатишь! — И побежал прочь, сознавая, что хватил через край. Он самый маленький в семье, а братья горячие и при случае дают волю рукам.
Какой негодяй! — думал Илья, шествуя рядом с Верочкой и опасаясь заглянуть ей в лицо. Погоди же!
Но Верочка потянула его к зданию кинематографа. Пока они усаживались, в зале погас свет и замелькали кадры. Вера Холодная и Мозжухин, немая лента, сказка любви дорогой или что-то в этом роде, как возвещено было на афишах. И эта немая лента растопила, рассеяла негодование Ильи. Он любил своих братьев, хотя никогда и никому не сказал бы об этом. Он любил их, а Санька, второй по старшинству, прозвал его «теткиным сыном», и эта кличка пошла гулять среди мальчишек. Но разве он виноват, что отец в солдатах, семья бедная, а мать решила во что бы то ни стало учить детей, хотя средств нет, и два года назад тетка взяла его на воспитание, увезла в Саратов — чужой, неприютный город, и только теперь, поступив в Казанский университет, он мог избавиться от опеки! Разве он забыл братьев и мать и не привязан сердцем к Артиллерийской улице? За что же они его?..
Немые кадры и любовь, и совсем другая, непохожая жизнь. Счастливое и печальное лицо женщины. Жизнь другая, но трогает.
Трогает неясное, небывалое, распирает грудь. Ничего на свете не надо, ничего, ничего, кроме…
Толпа вынесла их за ворота. Улица — та же. За углом дребезжание, резкий гудок, стук колес. Выплыла санитарная машина, за нею санитарные повозки, и на них — раненые, забинтованные солдаты, словно большие куклы из страшной детской игры. Должно быть, их с вокзала везли в госпиталь. Илье подумалось, эта процессия — из его сна. Где же оканчиваются сны и начинается подлинное?
Верочка отвернулась. Она была воспитанная барышня и совсем не знала грубых слов. Но тут сказала:
— Пусть бы правители сами сражались, как бешеные собаки! — И, возможно стыдясь собственной резкости, как бы виня себя: — Я стала такая злая!
Город, кирпичный и деревянный, там и здесь перекрещенный сетями проводов, распахивался перед ними. Манила щемящая даль пыльных переулков. Призрак близкой разлуки гнался за ними, и они кружили по окрестностям. Прошли районом Косы. На горе возле крепостной стены дрались подростки, и Илья подумал: наверно, Санька там же, может быть и Алешка. Саньку всегда окружает орава, и он непременно вступится за своих. Зачем я повел ее на Косу?