— Запомнишь их — всех двоюродных сестер! — небрежно сказал Алексей.
Они мигом обыграли Николашеньку в очко.
— У меня есть марки и старые монеты, — вздохнув, сказал Николашенька. — Целый альбом марок. Давайте еще играть. Мама не узнает. Скажу: потерял.
— Ты вот что, Николка, — со своим неподражаемым спокойствием сказал Алешка, — никогда не старайся отыграться! И не прикупай к семнадцати очкам. А родителям врать нехорошо, — прибавил он, хотя сам порой врал напропалую.
Еще по дороге к тете Марусе Вовка с Алешкой набрали на улице окурков, а потом высыпали в Алешкин кисетик, который он тщательно прятал от матери. Николка забыл свою досаду и просто задрожал от восторга, узнав, что его братья курят, и они втроем отпросились погулять. Алешка свернул Николаше аккуратную сигарку — он все делал удивительно точно и аккуратно: и лодочки вытачивал, и паял, и умел сделать деревянный пистолет — и Николка, кашляя, задыхаясь, стал тянуть.
— Хорошо? — спросил Алексей.
— Ах, какая прелесть! — давясь дымом и вытирая слезы, ответил Николашенька.
Они вышли к Кутуму, и Николашенька спросил, хорошо ли они плавают, и Володька удивился вопросу: он поверить не мог, что Николка, почти ровесник Алешке, не умеет плавать.
— Давай научу, — сказал Володька.
— Ну что ты! — в свою очередь изумился Николашенька. — В такой холод! Воспаление легких схватишь!
Воспаление легких! Вовка слышал про такую болезнь, но для него это были пустые слова.
— Мы и в октябре купаемся, — сказал он. И скинул рубаху.
— Некоторые круглый год закаляются, — сказал Николка. — А где же у тебя сорочка?
— Какая еще сорочка? Зачем? — Володя засмеялся: — Круглый год закаляются, а ходят в сорочке! — Он взбежал на баржу, уперся ногами о выступ. — А ты в одеже когда-нибудь купался? — сказал он. — Эх, ты… — Прыгнул и сразу вынырнул, тряхнул головой.
— Ну, как водичка? — спросил Алексей.
— Дерет и фамилии не спрашивает! — ответил Володька и запустил грубым словечком, от которого Николашка вновь пришел в восторг.
— Как грузчик! — сказал Николашенька.
Володька вылез и стал отряхиваться, как отряхиваются после купанья собаки.
— Холодно? — спросил Николашенька. — Вытерся бы…
— Дашь сорочку — вытрусь.
— Меня мама заругает, — сказал Николашенька. — Думаешь, мне жалко? На, возьми, пожалуйста…
— Не надо, — сказал Володька, но Николашенька уже снял с себя куртку, а затем и белоснежную сорочку, Володька помахал ею в воздухе и вытер ноги.
— Возьми, — сказал он.
— На что она мне? — Николашенька скомкал свою сорочку и бросил в Кутум. Она поплыла, и он проводил ее любопытным взглядом.
Они поднялись горбатой улицей. Володька щурился от осеннего солнца, посылавшего приятное тепло, и думал, что бы еще такое сделать, чтоб окончательно согреться. Он было попытался шугнуть величавых верблюдов, важною поступью пересекавших улицу, но верблюды не обратили на него ровно никакого внимания, а один, двугорбый, поворотил к нему голову, вытянул шею, чем очень развеселил своих собратьев, которые шли следом и заулыбались, приподняв губы. Николашенька весело захлопал в ладоши, и даже лошадь, запряженная в арбу и стоявшая у обочины в одиноком ожидании, помахала хвостом.
Но эта хмуроватая лошадка как раз и обратила на себя особенное Володино, да, пожалуй, и Алешкино внимание.
— Прокатимся, что ли? — сказал Володя.
— Конечно, — ответил Алешка. Он протянул руку, чтобы погладить кобылку по морде, и тотчас отдернул — кобылка оскалила свои глупые лошадиные зубы. Это было зловещее предзнаменование, но Вовка уже начал отвязывать веревку. Николашенька засомневался:
— Нагорит нам, ребята. Лучше извозчика нанять.
— Которые носят сорочки, те пусть и нанимают извозчиков, — ответил Алешка.
— Или которые свою газету имеют, — прибавил Володька.
Но Николашенька тут и сам загорелся:
— Ах как хорошо, ах как хорошо! — восклицал он, пританцовывая на месте.
Они уселись в арбу, Алешка взял вожжи, но притихшая лошаденка, казалось, только этого момента и ждала. Она взяла с места рывком, бешено, встряхивая задом; арбу вихрем понесло вдоль мостовой, и Алешка от неожиданности выпустил вожжи. На повороте арба наехала колесом на большущий камень, резко накренилась, и Николашенька, вскрикнув, вылетел комом, а Вова с Алешкой только чудом удержались.
Бешеный мустанг, мчавший их, и не думал замедлять ход, и Вовка в великом смятении стал шептать единственную молитву, какую знал. «Отче наш, иже еси на небеси… Да приидет царствие твое», — шептал он, а его било в зад и мотало во все стороны и подбрасывало, и один раз они с Алешкой больно стукнулись головами, в то время как нечистая сила все взбрыкивала и взбрыкивала и неслась галопом, лишь минутами переходя на рысь, распугивая обомлевших прохожих и минуя улицу за улицей. Арба стояла торчком; шут ее знает, как она держалась, но, слава богу, держалась, иначе давно бы Вовка с Алешкой разбили себе голову о мостовую. Они не замечали, где едут, куда едут, деревья и дома мелькали, а им бы только удержаться, окончательно башку не свернуть…