Но худой мир не мог продолжаться долго. Слишком противоположны были взгляды, убеждения, пристрастия. Горючего материала накоплялось все больше — пожар должен был вспыхнуть.
Несогласия приводили к столкновениям. Столкновения рождали рознь и вели к разрыву.
Житова случайно оказалась свидетельницей, возможно, самого важного спора сына с матерью. С чего началось, мы не знаем. Зайдя невзначай в соседнюю с кабинетом помещицы комнату, Житова услышала разговор, начатый ранее. Уже по тону Варвары Петровны можно было понять, что она крайне недовольна.
«— Не знаю, о чем ты говоришь… не понимаю. Моим ли людям плохо жить? Чего им еще? Кормлены прекрасно, обуты, одеты, да еще жалованье получают. Скажи ты мне, у многих ли крепостные на жалованье?
— Я и не говорю, чтобы они были голодные или не одеты, — сдержанно, с некоторой запинкой начал Иван Сергеевич. — Но ведь каждый дрожит перед тобой.
— Ну что же! — перебила его мать голосом, в котором ясно слышно было: «Так и должно быть!»
— А ты, maman, подумай сама, каково человеку жить постоянно под таким страхом. Представь себе всю жизнь страх и один страх. Деды их, отцы их, сами они все боялись, наконец дети их и те обречены на то же!»
Разговор этот происходил лет через пять после первого возвращения Тургенева из-за границы. Можно представить себе, как накипело у него на сердце от всего, что происходило каждодневно вокруг него, если он переборол привычную почтительность к матери. И даже решился прямо, открыто осудить то, что Варвара Петровна считала своим священным и незыблемым правом.
Варвара Петровна возмутилась:
«— Какой страх? Про что ты говоришь?
— Страх не быть уверенным ни в одном деле, ни в одном часе своего существования… Можешь ты вот сейчас, сию минуту, — все больше и больше горячился Иван Сергеевич, — можешь ты любого ну хоть на поселение отправить?
— Разумеется, могу… Заслужит — сошлю.
— А не заслужит? Так, по своему одному капризу тоже можешь?
— Конечно, могу.
— Вот тебе и доказательство… Они не люди, они — вещь!.. — запальчиво… вскрикнул Иван Сергеевич и быстро заходил по комнате.
— Сядь, ты меня беспокоишь своей ходьбой, — уняла его мать. — Моим людям дурно, — почти обиженно продолжала она… — Да что ты, Жан, с ума сошел, что ли? От кого ты слышал?..»
Тургенев постарался ее разубедить. Он ничего не слышал, только считает недопустимым, что крепостного не считают человеком, а предметом, «который можно передвигать, разбивать, уничтожать…»
Но переубедить Варвару Петровну ему не удалось.
Прошло несколько лет, отношения еще больше обострились.
Имущество Варвары Петровны оценивалось свыше миллиона. Но ее сыновья не имели собственных средств существования. Оба были в долгах. Они просили мать определить им хоть небольшой доход, чтобы быть материально независимыми. Но именно этого Варвара Петровна не желала. Она хотела держать детей в полном и беспрекословном подчинении.
Для вида она заготовила дарственные на часть имущества и торжественно им преподнесла. Но так как юридически они не были оформлены, то не имели никакой цепы. Все это носила характер «жестокого глумления». Сыновья «покорно перенесли злую насмешку». Варвара Петровна осталась недовольной.
«— Скажи мне, Жан, — обратилась она к младшему, — отчего вчера, когда я тебе сделала такой подарок, ты даже не захотел благодарить меня?
Иван Сергеевич молчал.
— Неужели ты опять мною недоволен?
— Послушай, maman… оставим этот разговор… Зачем ты возобновляешь эту…
— Что же ты не договариваешь?
— …Я умею молчать, по лгать и притворяться не могу… Не заставляй меня говорить, это слишком тяжело».
Варвара Петровна настаивала, и… натянутая струна лопнула.
Тургенев «умел кротко и терпеливо молчать, когда… обида касалась его одного». Но речь шла также об интересах брата, и Тургенев не вытерпел:
«— Брату… жить нечем, есть нечего.
— Как? А именье!
— Никакого именья нет, и ничего ты нам не дала… Твои дарственные, как ты их называешь, никакой силы не имеют… Зачем вся эта комедия?
— Ты с ума сошел! — закричала Варвара Петровна. — Ты забываешь, с кем ты говоришь!
— Да я и не хотел ничего говорить, я желал молчать…
И в голосе его слышалась такая тоска. Казалось, слезы душили его.