К тексту отречения нечего было прибавить… Во всем этом ужасе на мгновение пробился светлый луч… Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь государя в безопасности… Половина шипов, вонзившихся в сердце его подданных, вырывались этим лоскутком бумаги. Так благородны были эти прощальные слова… И так почувствовалось, что он так же, как и мы, а может быть гораздо больше, любит Россию…
Почувствовал ли государь, что мы растроганы, но обращение его с этой минуты стало как-то теплее…
Но надо было делать дело до конца… Был один пункт, который меня тревожил… Я все думал о том, что, может быть, если Михаил Александрович прямо и до конца объявит «конституционный образ правления», ему легче будет удержаться на троне… Я сказал об этом государю… И просил его в том месте, где сказано: «… с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех же началах, кои будут ими установлены…» приписать: «принеся в том всенародную присягу».
Государь сейчас же согласился.
- Вы думаете, это нужно!
И присел к столу, приписал карандашом: «принеся в том ненарушимую присягу».
Он написал не «всенародную», а «ненарушимую», что, конечно, было стилистически гораздо правильнее.
Это единственное изменение, которое было внесено.
Затем я просил государя:
- Ваше величество… Вы изволили сказать, что пришли к мысли об отречении в пользу великого князя Михаила Александровича сегодня в 3 часа дня. Было бы желательно, чтобы именно это время было обозначено здесь, ибо в эту минуту вы приняли решение…
Я не хотел, чтобы когда-нибудь кто-нибудь мог сказать, что манифест «вырван»… Я видел, что государь меня понял, и, по-видимому, это совершенно совпало и с его желанием, потому что он сейчас же согласился и написал: «2 марта, 15 часов», то есть 3 часа дня… Часы показывали в это время начало двенадцатого ночи…
Потом мы, не помню по чьей инициативе, начали говорить о верховном главнокомандующем и о председателе совета министров.
Тут память мне изменяет. Я не помню, было ли написано назначение великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим при нас, или же нам было сказано, что это уже сделано…
Но я ясно помню, как государь написал при нас указ правительствующему сенату о назначении председателя совета министров…
Это государь писал у другого столика и спросил:
- Кого вы думаете?…
Мы сказали: - князя Львова…
Государь сказал какой-то особой интонацией, - я не могу этого передать:
- Ах, - Львов? Хорошо - Львова… Он написал и подписал…
Время, по моей же просьбе, было поставлено для действительности акта двумя часами раньше отречения, т. е. 13 часов.
Когда государь так легко согласился на назначение Львова, я думал: «Господи, господи, ну не все ли равно - вот теперь пришлось это сделать - назначить этого человека «общественного доверия», когда все пропало… Отчего же нельзя это было сделать несколько раньше… Может быть, этого тогда бы и не было»…
Государь встал… Мы как-то в эту минуту были с ним вдвоем в глубине вагона, а остальные были там - ближе к выходу… Государь посмотрел на меня и, может быть, прочел в моих глазах чувства, меня волновавшие, потому что взгляд его стал каким-то приглашающим высказать… И у меня вырвалось:
- Ах, ваше величество… Если бы вы это сделали раньше, ну хоть до последнего созыва Думы, может быть, всего этого…
Я не договорил…
Государь посмотрел на меня как-то просто и сказал еще проще:
- Вы думаете - обошлось бы?
Обошлось бы. Теперь я этого не думаю. Было поздно, в особенности после убийства Распутина. Но если бы это было сделано осенью 1915 года, то есть после нашего великого отступления, -может быть, и обошлось бы…
Государь смотрел на меня, как будто бы ожидая, что я еще что-нибудь скажу. Я спросил:
- Разрешите узнать, ваше величество, ваши личные планы? Ваше величество поедет в Царское?
Государь ответил:
- Нет… Я хочу сначала проехать в Ставку… проститься… А потом я хотел бы повидать матушку… Поэтому я думаю или проехать в Киев, или просить ее приехать ко мне… А потом - в Царское…
Теперь, кажется, было уже все сделано. Часы показывали без двадцати минут двенадцать. Государь отпустил нас. Он подал нам руку с тем характерным коротким движением головы, которое ему было свойственно. И было это движение, может быть, даже чуточку теплее, чем то, когда он нас встретил…