Чрезвычайно важно, что заимствования осуществлялись Японией на большей протяженности ее истории совершенно добровольно, а значит, страна имела возможность выбора: заимствовались и укоренялись лишь те вещи, идеи и институты, которые не противоречили уже сложившимся местным устоям. В этом смысле Япония может считаться идеальным «полигоном» для исследований межкультурных влияний, не отягощенных актами насилия или же откровенного давления извне.
Сказанное, разумеется, можно отнести к после мэйдзийской Японии лишь с определенными оговорками. Ведь «открытие» страны, связанное с событиями «обновления Мэйдзи», произошло под влиянием непосредственной военной опасности, грозившей со стороны Запада. Послевоенное же развитие в очень значительной степени определялось статусом страны, потерпевшей поражение во Второй мировой войне, и оккупационные власти имели возможность непосредственного контроля над государственной машиной Японии. До этих же пор Япония скорее ждала, что мир «откроет» ее, чем искала сама пути к сближению с ним. Страна, окруженная морем, не сумела создать быстроходных и надежных кораблей и не знала ничего такого, что можно было хотя бы отдаленно сопоставить с эпохой великих географических открытий. Эта эпоха коснулась Японии лишь в том смысле, что она была открыта европейцами.
Подобная закрытость приводила к консервации особенностей местного менталитета и стиля жизни, вырабатывала стойкое убеждение в некоей «особости» Японии, ее культуры и исторического пути.
Такая самооценка, в плену которой подсознательно находятся и очень многие западные исследователи (не говоря уже о массовом сознании), является еще одной причиной трудностей, возникающих при интерпретации историко-культурного процесса в этой стране.
Японию часто считают страной небольшой. Это не совсем верно, ибо ее территория (372,2 тыс. кв. км.) больше площади современной Италии или же Англии. Однако, как уже было сказано, значительная ее часть занята горами, что в большой степени ограничивает реальные возможности хозяйственной деятельности человека. Немногочисленные равнины (самая обширная из которых Канто: занимает площадь в 13 тыс. кв. км.) и узкая прибрежная полоса — вот, собственно, и вся территория, на которой могли расселяться японцы, начиная с древности и до нынешних дней. В какой-то степени это, видимо, предопределило общую историческую тенденцию к проживанию сравнительно крупными компактными группами. Так, население первой столицы Японии Нара оценивается в 100–200 тысяч человек (VIII в.). В Киото в 1681 г. проживало 580 тысяч человек. Население Эдо (совр. Токио) в XVIII в. составляло более миллиона, и он был, по всей вероятности, крупнейшим городом мира.
Эту тенденцию концентрации многочисленных групп нельзя считать изменившейся и в настоящее время: основная часть населения проживает в гигантском мегаполисе на восточном побережье страны, в то время как остальная территория остается сравнительно малозаселенной. Таким образом, речь должна идти не только о территории малой с точки зрения возможности ее заселения, но и об особенностях национального характера, хозяйственной адаптации, социальной организации, которые приводят к тому, что люди предпочитают сбиваться вместе, даже если и имеют физическую возможность к более свободному расселению.
Начиная с того периода, когда мы имеем возможность для сколько-нибудь критически обоснованного подхода, экономика Японского архипелага стояла на рельсах интенсивного, а не экстенсивного развития. Дело, возможно, в том, что уже очень рано рыболовство стало одним из основных секторов присваивающей экономики. Из этнографических же данных известно, что интенсивное рыболовство способствует возникновению ранней оседлости и высокой концентрации населения. Археологические раскопки последнего времени доказывают, что такой подход не противоречит японским реалиям. Усвоение же протояпонцами культуры заливного земледелия, способного при значительных трудозатратах обеспечивать пищей возрастающее население, еще более усилило указанную тенденцию к концентрации.