– Какой скандал! – возмущённо вскричала вся клиника.
Теперь Главный Дантист демонстрировал портрет Леона.
– Сморите, какого она нарисовала капризного медвежонка!
– Какой мерзкий медвежонок! – с омерзением вскричала вся клиника.
И тишина.
И в этой тишине нежнейшим голосом Главный Дантист повторил:
– Так, значит, ты рисуешь медведей!
– И меня это не удивляет! – послышался голос, хорошо знакомый Селестине. – Нисколько не удивляет!
Это был голос Серой Грымзы – директрисы приюта. Она как раз зашла в «Белую клинику», услышала последние слова Главного Дантиста, протолкалась сквозь толпу и встала перед Селестиной, тыча в неё пальцем:
– Я узнала её! Это Селестина! Она не верила в Страшного Злого Медведя даже в раннем детстве! И вот, пожалуйста, теперь она их рисует, этих медведей!
– Я не только медведей рисую, – принялась оправдываться Селестина, – я рисую всё, что вижу. Больше всего я рисую мышей, рисую метро-катера… Я рисую, потому что хочу стать рисовальщицей! И красками писать хочу! И хочу…
Но никто её не слушал.
Главный Дантист изодрал все рисунки Селестины в клочки, листок за листком. Клочки он бросил в корзину для бумаг (такой печальный бумажный дождь!). После чего швырнул туда же альбом для рисования, словно в жизни большей гадости в руках не держал.
Теперь в «Белой клинике» воцарилось полное молчание. Селестина едва дышала, ни жива ни мертва от страха. Главный Дантист положил ей на плечо свои когти.
– Нам не нужны художники, маленькая ты дурочка, нам нужны дантисты! Мы – великий народ грызунов, ты что, забыла? Нет ничего важнее наших драгоценных резцов.
Главный Дантист по-прежнему улыбался. Но попробуйте представить себе улыбку секатора, когда секатор готовится срезать розу. Представили? Это была в точности такая же улыбка.
– Пятьдесят два зуба, Селестина! У тебя недостача в пятьдесят два зуба, – заключил он. – Пятьдесят два! За время практики твоя задолженность составила пятьдесят два зуба. Так что всё очень просто, – его глаза пламенели гневом, – отправляйся наверх, бездельница, и не возвращайся без пятидесяти двух зубов. Пятьдесят два, и ни одним меньше! А до тех пор чтоб я тебя не видел! До тех пор тебе строго-настрого запрещено возвращаться. Ты поняла, Селестина?
– Поняла? – крикнула Серая Грымза.
8
Пятьдесят два зуба
Когда Селестина поднялась обратно к медведям, на сердце у неё было так тяжело, словно на нём лежал целый мешок камней. Пятьдесят два зуба! Никогда столько не набрать. Вот что она безнадёжно повторяла про себя, сидя на тротуаре напротив школы. Она чувствовала себя такой одинокой, такой несчастной! «Я никогда больше не смогу вернуться домой, – думала она. – Я обречена жить здесь! Но для мыши это невозможно. В верхнем мире, стоит какому-нибудь медведю увидеть мышь, он становится буйнопомешанным. За мной всё время будут гоняться с утра до вечера! Я не могу здесь жить и всю жизнь прятаться! И потом, мой дом не здесь!»
Вот какими мыслями терзалась бедная Селестина, сидя на тротуаре за помойным баком. Как ей было страшно! До слёз! И до чего же одиноко! Ей было так одиноко, словно она единственная мышь на всём белом свете.
Вдруг она услышала, как зазвонил школьный колокол: перемена… И как будто школа взорвалась. Все медвежата высыпали разом и все с криком кинулись к кондитерской «Сахарный король».
– Господин Жорж, леденец!
– Господин Жорж, пирожное с кремом!
– Господин Жорж, три кило ирисок!
– Нет, сперва мне, мне сперва, тонну мармелада!
– Не все сразу, не все сразу, сладкоежечки мои, – посмеивался Жорж. – В порядке очереди, всех обслужу, у меня всё найдётся! Так чего бы ты хотела, моя малышка, что на тебя глядит?
И завертелось, словно у Жоржа была сотня рук: вот этому ванильное мороженое («клинг!» – щёлкал кассовый аппарат), вон тому клубничное («клинг!»), три пачки жевательной резинки вот этому щекастому («клинг!»), пять карамелек вон тому остроносому («клинг!»)…
Пока Жорж не услышал, как чей-то голосок прошепелявил:
– Больфое фоколадное моровеное ва два евро, папа!
Голосок тут же поправился:
– То ефть, профтите, я хофу фкавать, гофподин Ворв. Мне больфое фоколадное моровеное!
Жорж узнал этот голосок, шепелявый из-за выпавшего зуба. Он перегнулся через кассу. Медвежонок, весь укутанный в большой шарф, протягивал ему монету в два евро, старательно пряча лицо. Жорж поднял медвежонка – и что же увидел, размотав шарф? Своего собственного сына! Леона! Своего капризного медвежонка! Жорж совсем не обрадовался.