Считаясь с той решающей ролью, которую играли аристократы на войне, крестьянам приходилось терпеть и то, что аристократы играют руководящую роль и в мирное время. Так, в «Илиаде» ликийский царь Сарпедон говорит Главку:
Эти «лучшие» защитники укрепленных поселений, как их называет Гомер, строят себе укрепленные замки, окружают себя многочисленными слугами и зависимыми людьми и фактически приводят всякими правдами и неправдами в зависимость от себя и тех членов родового объединения, которые сохранили еще экономическую самостоятельность.
Таким образом, первоначально демократические общины превращаются в аристократические, т. е. в общины, разбитые на два антагонистических класса — аристократов-угнетателей и угнетенный простой народ. Полноценными членами общины начинают считать только ближайших родственников тех аристократов, которые теперь возводят свой род к мифическим героям старины или к богам — отличным от тех богов, которые считались родоначальниками всей группы родов. Военачальники племени (которых мы привыкли для простоты называть царями) не могут уже не считаться с влиянием, достигнутым аристократами, и образуют из них свой совет. Совместные обеды мужчин, характерные для военной демократии, теперь превращаются в совместные обеды вождей аристократических родов вместе с царями, происходящие ежедневно в царском дворце, причем часто расходы на эти обеды (обычно в форме натуральной повинности) покрываются народом.[54]
Ввиду натурального характера хозяйства распределение имущественных благ было в это время еще чрезвычайно устойчивым. Наиболее знатный человек почти всегда был и наиболее богатым. «Эпитеты «богатый» и «знатный» почти всегда стоят рядом» (Бузольт).[55]
За ссудой при натуральном хозяйстве и устойчивости экономических отношений обращались только в минусы крайней нужды. Поэтому, как бы ни была велика «благодарность», она считалась естественной, так как в большинстве случаев речь шла о семенной ссуде перед засевом, буквально спасавшей должника от голодной смерти:
Так говорит еще Гесиод, живший уже после описываемого нами времени. Здесь, таким образом, зародыш ростовщичества, причинившего столько бедствий, например, аттическому крестьянству.
Однако нет ничего ошибочнее, чем представлять себе, будто в эту эпоху крестьянство было уже совершенно бесправной массой. Оно, конечно, не участвовало в фактическом управлении подобно «басилеям», но тем не менее представляло собою замкнутое, а по сравнению с переселенцами-иностранцами в своем роде привилегированное сословие, пользовавшееся хотя небольшими, но строго установленными традицией правами: участвуя в войне, крестьяне получали свою долю военной добычи, они имели право на военную и судебную защиту своего имущества и жизни. Далее, как мы увидим, когда будем говорить о народном собрании, и политическое значение крестьянства в эту эпоху не было таким уж ничтожным.
Племенное или «полисное» хозяйство этой эпохи — в общем еще замкнутое и натуральное. Культурно-утонченная обстановка жизни правящего класса, характерная для крито-микенского мира, в течение этих столетий почти исчезает; разница между культурным уровнем жизни аристократа и крестьянина становится незначительной.
54
Народ теперь участвует в общих обедах только в торжественные дни, в дни праздников в честь богов племени, когда закалывается множество быков («гекатомба»; это значит по-гречески 100 быков); все взрослое мужское население рассаживается на скамьях, и особые должностные лица разносят мясо, которое редко приходилось есть в других случаях. Такой пир описан, например, в третьей книге «Одиссеи».
55
Знатный был при этом не только самым богатым и боеспособным, но был также самым «образованным» и самым религиозным: только у знатных было достаточно досуга, чтобы пройти и трудную военно-гимнастическую выучку, и тот сложный цикл религиозно-образовательной мудрости, который при почти полном отсутствии письменности требовал много времени и привычки усвоения. Наконец, знатному удалось навязать массам не только свою религию, которая теперь стала искусно обслуживать интересы правящего класса, но и свои моральные воззрения, согласно которым умение соблюдать сложные предписания «хорошего тона» тогдашнего общества, военная доблесть, гостеприимство и щедрость определяют нравственное совершенство, а так как эти добродетели доступны только богатым, то в греческом языке agathos стало означать одновременно и благородного по происхождению, и богатого, и добродетельного, слово kakos — и человека из простонародья, и дурного в нравственном смысле; слово poneros, «обремененный трудом» (от слова ponos, труд), стало означать «подлый». Так и в русском языке слово «подлый» первоначально просто означало «человек низшего сословия».