Опираясь на факты, историки-позитивисты рассчитывали превратить историю в точную науку, абсолютно такую же, как и быстро развивавшиеся в то время естественные науки. Факт исторический и факт естественный (т. е. природное явление) они считали вещами одного порядка. Но то, что в естественных науках дает эксперимент, в истории должен был дать анализ источников, их внешняя и внутренняя критика. «Для одного дня синтеза надобны годы анализа», — писал все тот же Фюстель де Куланж.
Установление, собирание, классификация фактов, выяснение существующих между ними причинных связей должны были, согласно убеждению историков-позитивистов, рано или поздно привести к открытию законов, действующих в истории. Стоит только разложить все факты по полочкам, как вся картина прошлого человечества станет ясной до конца. Но для того чтобы этот пасьянс получился, историк должен строго придерживаться одного главного правила. Он должен всегда и во всех ситуациях оставаться строго объективным. Факты, извлекаемые им из источников, должны быть абсолютно стерильно чистыми. Они не зависят ни в малейшей степени ни отличных пристрастий ученого, ни от его убеждений. Только тогда исторический закон будет обладать той же точностью, что и математическая формула. Когда в конце XIX века в Англии был задуман большой коллективный труд — создание многотомной «Кэмбриджской новой истории», руководитель этого предприятия лорд Эктон сказал, обращаясь к своим коллегам: «Мы должны вообразить, что находимся не на Гринвичском меридиане, но на 30° западной долготы», т. е. посреди Атлантического океана.
Итак, факт был для историков-позитивистов чем-то черезвычайно простым и ясным. Они не видели в этом понятии никакой проблемы, никакой методологической трудности. В самом простом определении исторический факт — это «кусок некогда существовавшей реальности», который извлекается историком из документа в уже готовом к научному употреблению виде.
Первые сомнения в том, что это действительно так просто, начали зарождаться на рубеже XIX–XX вв. Вот, например, что говорится в одном из самых популярных в то время пособий по методике и методологии истории — «Введении в изучение истории» Ланглуа и Сеньобоса: «История пишется по источникам»[1]. В целом книга эта написана в позитивистском духе, но кое-где в ней уже проскальзывают идеи, которые наверняка показались бы еретическими позитивисту ортодоксального толка, как, например, такое высказывание: «Воображаемые историком факты строго субъективны». Итак, факт — это уже не «кусок реальности», а некий образ, созданный воображением историка и, следовательно, несущий на себе отпечаток его личности. Сама эта личность, очевидно, уже не мыслится безукоризненно точным научным прибором, как это было в трудах Ранке и позитивистов старшего поколения. К этому Ланглуа и Сеньобос добавляют еще и такое соображение: «Прошедшую реальность мы не наблюдаем; мы знаем ее только по ее сходству с существующей реальностью». Но сходства может и не быть. И, стало быть, тогда мы вообще ничего не можем узнать о том или ином факте прошлого. Или сходство может быть неправильно нами истолковано, и, следовательно, мы получаем искаженное представление о том, что произошло. В противовес мнению Фюстеля де Куланжа, который утверждал, что историческая наука лишь наблюдает, но не рассуждает, авторы «Введения» пишут, что историк восполняет рассуждением недостаток документов и фактов. Но рассуждения при недостатке фактов — вещь опасная. Они могут завести слишком далеко. Подводя итог своим размышлениям о природе исторического исследования, Ланглуа и Сеньобос приходят к довольно-таки неутешительному выводу о том, что история еще не может считаться наукой в строгом смысле этого слова. Для этого она слишком субъективна.
1