Во всяком случае, как мне кажется, в этом состоит требование, предъявленное сегодняшнему человечеству и соответствующее различным типам общества, культуры, отношения к прошлому и направленности к будущему, насколько оно известно. Возможно, в более или менее отдаленном будущем все изменится. И отнюдь не потому, что не будет ощущаться потребность в науке о времени, в подлинном знании времени, но потому, что знание это может принять иные формы, чем те, которым подходит термин «история». Историческое знание само пребывает в истории, т. е. в непредсказуемости. Но от этого оно становится лишь более реальным и истинным.
Джироламо Арнальди, обратившись в работе «Storia come pensiero е come azione» («История как мысль и как действие») к идее Кроче, заявил о своей вере в историографию как в «средство освобождения прошлого», в то, что «историография открывает путь к правдивому и подлинному освобождению истории» (Arnaldi, 1974). Не будучи таким оптимистом, как он, я полагаю, что дело историка превратить историю (res gestae) из груза, как говаривал Гегель, в некую histona verum gestarum, которая сделала бы знание о прошлом инструменто освобождения. Я не требую для исторического знания никакой империалистической роли. И если я считаю необходимым обращение к истории в контексте практик человеческого познания и общественного сознания, то также считаю, что знание не должно быть некоей религией и сдачей позиций. Нужно отказаться от «интегрирующего культа истории» (Bourdieu, 1979. Р. 24). Я полностью разделяю слова выдающегося польского историка Витольда Кули:
«Историк должен - парадоксальным образом - бороться против фетишизации истории... Обожествление исторических сил, которое ведет к всеобщему ощущению бессилия и равнодушия, становится подлинной социальной опасностью; историк должен реагировать, показывая, что в реальности ничто и никогда не предписано в общей форме заранее и что человек способен изменять те условия, которые им же созданы» (см.: L'histoire et ses interprétations / ed. R. Aron. P. 173).
Парадокс возникает в результате контраста, существующего между успехом, достигнутым в обществе историей, и кризисом, имеющим место в среде историков. Успех объясняется потребностью различных обществ в продолжении - я повторяю это - поиска собственной идентичности, в подпитке, получаемой от некоей воображаемой реальности, и благодаря усилиям средств массовой информации ист рическая продукция включается в жизнь общества потребления. Впрочем, было бы важно изучать условия и последствия того, что Артур Марвик точно назвал «индустрией истории» (Marwick, 1970. Conclusion. P. 240-243).
Причинами кризиса, имеющего место в сообществе историков, являются и ограниченность возможностей «новой истории», и испытываемая ею неуверенность, разочарованность людей перед лицом жестокостей прожитой истории: любое усилие, направленное на рационализацию истории, на использование ею наилучших достижений, наталкивается на бессвязность и трагичность событий, ситуаций и видимых процессов. Понятно, что этот внутренний и внешний кризис эксплуатируется теми, кто испытывают ностальгию по истории и обществу, довольствовавшихся малым, какими-то ничтожными и иллюзорными формами уверенности. Нужно повторить вместе с Люсьеном Февром: «Историзирующая история требует немногого. Очень мало. Слишком мало для меня и для многих других, таких как я». Сама природа исторической науки состоит в том, чтобы быть тесно связанной с прожитой историей, частью которой она и является. Но можно и нужно - и в первую очередь историку - работать, сражаться ради того, чтобы история - в обоих смыслах этого слова -была бы иной.