Приближалось лето 1666 года, и радужные надежды достигли кульминации. Как представляется, не последнюю роль в этом сыграл сам Шабтай Цви, учредив вместо постов 17 тамуза и 9 ава, установленных в память о разрушении Храма, праздники: 17 тамуза — в честь возрождения духа Шабтая Цви, а 9 ава — в честь его дня рождения. Перед тем как решиться на столь радикальный шаг, константинопольские раввины испросили соизволения свыше, и оно было получено:
Когда этот указ достиг Константинополя, евреи города, хоть и уверовавшие, сомневались, следует ли заходить столь далеко. Поэтому их раввины умоляли и заклинали Господа Бога своего указать, каким путем идти и как поступить. Затем на всеобщем собрании было приготовлено два листка бумаги, на одном из которых было написано слово «праздник», а на другом — «пост». Листки поместили в кувшин, призвали мальчика и велели ему вынуть один из них и поднять высоко в руке. Так он и сделал — и вынул «праздник». Вновь листки опустили в кувшин, и вновь мальчик вытянул один из них — и это был «праздник». В третий раз опустили листки, и в третий раз вышел «праздник» [37].
Весь июль и август евреи ожидали избавления, которое могло прийти в любой момент. И вот 16 сентября Шабтай Цви был доставлен в Адрианополь, чтобы предстать перед лицом султана. Если пророчество Натана было истинным, в этот день султан должен был передать свою власть Царю-Мессии. По мнению же «турок и необрезанных», если Барух из Ареццо верно описывает их ожидания, Шабтая Цви должны были казнить, после чего евреев Адрианополя ожидал погром:
Когда мусульмане и христиане Адрианополя услышали, что царь призвал Господина нашего, они решили, что ему отрубят голову, а все евреи будут убиты, ибо распространился всеобщий слух, что царь приговорил евреев города к смерти. Они отправили посланников и в Константинополь, чтобы и там совершить то же ужасное дело. Они наточили сабли и ожидали прибытия [Шабтая], готовясь поступить с евреями так, как им вздумается.
Но произошло то, чего никто не ожидал. Султан облачил Шабтая Цви в тюрбан и дал ему новое имя — Азиз Мехмед Эфенди. Шабтай Цви перешел в ислам и не стал делать из этого тайны: всего через восемь дней он написал брату Элияѓу в Смирну: «Создатель сделал меня мусульманином… сотворил меня заново по воле Своей» [38].
Евреи по всему свету отреагировали на это по-разному. Те, кто изначально не верил в притязания Шабтая, получили сильнейший аргумент, подтверждавший, что их сомнения были не напрасны. В ноябре 1666 года Йосеф Ѓалеви из Ливорно писал своему другу Яакову Саспортасу в Гамбург о том, что случилось со «зловредным безумцем и невежей, который носил некогда еврейское имя Шабтай Цви» и к которому «все еврейство» взывало как к «избавителю». Далее он просил Саспортаса рассказать приверженцам этого избавителя, что «Мехмед, спаситель их, ныне вернулся во дни ученичества и прилежно изучает ислам». Те же, кто веровал в нового мессию, испытали шок, утратили надежду, многие словно онемели. Руководители евреев Турции попытались вернуть жизнь своих общин в нормальное русло — отчасти, вероятно, из страха перед османскими властями, которые могли наказать их за попустительство народным волнениям. В Италии все письменные свидетельства о поддержке Шабтая Цви были уничтожены, хотя негодование тех, кто, подобно Йосефу Ѓалеви, пострадал за противостояние всеобщей истерии, улеглось не сразу. Не сразу опомнились и верующие. Гликель из Гаммельна, которая в то время была еще совсем молодой, а свои удивительные мемуары начала писать на идише в 1690-х годах, после смерти мужа (преимущественно как семейную хронику для потомства), сообщает, что ее свекор, живший в Хильдесхайме, в 1666 году собрал пожитки, готовясь отправиться в Землю Израиля навстречу Мессии, и решился разобрать сложенные вещи лишь через три года:
Многие продавали свои дома, земли и все имущество, со дня на день ожидая избавления. Мой добрый свекор покинул Гаммельн, оставив и дом, и двор, и красивую мебель, и переехал в Хильдесхайм. К нам в Гамбург прислал он две большие бочки, нагруженные холстом, горохом, бобами, сушеным мясом, вялеными сливами и всякими хорошо хранящимися съестными припасами. Ибо старик был готов в любой момент отплыть из Гамбурга в святую землю. Так лежали эти бочки у меня в доме больше года. Наконец, старики побоялись, что мясо и прочие съестные припасы попросту сгниют, и написали нам, прося открыть бочки и вынуть съестное, чтобы сохранить хотя бы холсты. Три года бочки были готовы к отплытию, и все это время мой свекор ожидал сигнала. Но Всевышнему было угодно рассудить иначе [39].