Горький произвел на меня сильное впечатление как своей скромностью, так и своим талантом. У него не обыкновенно выразительные глаза, и в них сразу можно было прочесть сочувствие человеческим страданиям, ко торое является преобладающей чертой его характера и которое в конце концов привело его после длительного периода оппозиции в объятия большевиков. Теперь Горь кий пишет против буржуазии и против умеренных социа листов с гораздо большим ядом, чем самый свирепый чекист Москвы, но, несмотря на эти литературные выпа ды, я отказываюсь допустить, что он утратил свое основ ное доброжелательство, которое в прошлом он никогда не забывал проявлять в любом случае, который возбуж дал его сострадание. Ни один человек, когдалибо видев ший Горького с детьми, с животными и с молодыми писателями, не поверит, что он может причинить зло или страдания хоть одному человеку.
С Шаляпиным я также впервые встретился в «Летучей мыши». За час до этого я видел его в опере «Борис», в которой он участвовал и в которой являл королевское величие с манерами крупного аристократа и с руками, как у венецианского дожа. Однако все это было теат ральным трюком, поразительным примером того дра матического таланта, по поводу которого Станиславский всегда говорил, что Шаляпин был бы величайшим в мире актером, если бы он решил оставить пение и перейти в драму. Вне сцены он был мужиком, с мужицким аппети том и большими крепкими руками сына земли. Горький рассказывал забавную историю о Шаляпине. В молодо сти они оба бродили по Поволжью в поисках работы, в Казани странствующий импресарио искал местные та ланты для пополнения хора. Ему нужны были тенор и бас. Два бедно одетых кандидата вошли в его убогую контору; им устроили экзамен. Импресарио выбрал те
4255
нора, но забраковал баса. Тенором был Горький, басом был Шаляпин.
Москва, где антигерманские настроения были всегда сильней, чем в С.Петербурге, кишела слухами о герман ских интригах в высших сферах. В начале моего дневника за февраль 1915 года помещено следующее: «Сегодня телефонировал один офицер и спросил, когда же Англия избавит Россию от немки. Это, несомненно, относилось к императрице; мое собственное замечание было следую, щим: «Вот уже третий раз на этой неделе мне задают подобные вопросы». Теперь это случалось гораздо чаще, чем в предшествующие месяцы. Как раз к этому времени относится наиболее популярный московский военный анекдот. Царевич сидит и плачет в коридоре Зимнего дворца. Генерал, покидающий дворец после аудиенции, останавливается и гладит мальчика по голове.
— Что случилось, мальчик?
Царевич отвечает, улыбаясь сквозь слезы:
— Когда бьют русских, плачет папа. Когда бьют немцев, плачет мама. Когда же мне плакать?
Подобные рассказы ходят по всей стране и вредно отражаются на настроениях рабочих и крестьян. Москва жила анекдотами и слухами, и, хотя мания выискивания шпионов никогда не достигала таких размеров, как в Англии или во Франции, все же было немало преследова ний евреев и русских немецкого происхождения. Однако не все анекдоты были направлены против самодержавия. i Кайзеру тоже доставалось от остроумия московских | юмористов. Некоторые из этих анекдотов слишком грубы, * чтобы их можно было передать, другие известны. Все же один, я думаю, будет новинкой для английского читате ля. Зимой 1915 года кайзер посетил Лодзь и, чтобы привлечь к себе местное население, произнес речь. Раз умеется, его аудитория состояла преимущественно из евреев. Он ссылался в своей речи сначала на всемогущего Всевышнего, затем на самого себя и, наконец, на самого себя и на Бога. Когда речь была закончена, наиболее влиятельные из евреев собрались в углу, обсуждая положение.
— Этот человек нам подходит, — сказал главный раввин, — в первый раз вижу христианина, который отрицает святую троицу.
Сколь странными и неправдоподобными кажутся эти анекдоты сегодня! Тогда же они, однако, были ходким
товаром любого сплетника и главным времяттетгоовож дением всякого салона. ^^препровож
ГЛАВА ВТОРАЯ
Я говорил, что Бейли был болезненным человеком Недостаток моциона (неизбежное зло московской зимы) и усиленная работа подорвали его здоровье, и в апреле 1915 года он осуществил свое намерение возвратиться в Англию и подвергнуться операции, которая уже давно была ему необходима. Со свойственной ему добротой он настоял на предоставлении мне недельного отпуска перед своим отъездом. Это был мой последний праздник в России, и я насладился каждой его минутой. Покинув Москву, все еще скованную зимой, я прибыл в Киев, колыбель русской истории и священный город православ ной церкви. Когда я проснулся после ночи, проведенной в поезде, я увидел зеленые поля и прекрасные белые доми ки, сверкающие в теплых солнечных лучах. Мой спутник, возвращающийся на фронт офицер, приветствовал меня с улыбкой. «Вы полюбите Киев. Вы найдете в нем лучшие i настроения, чем в Москве, не говоря уже о Петербурге»^ Я был в отличном настроении и потому был готов вери каждому. Но он действительно оказался прав. В Кие! несмотря на обилие раненых, военный дух был сильне! чем в Москве. В самом деле, вплоть до самой революции^ чем ближе к фронту, тем более оптимистическим было преобладающее настроение. Все лучшее России (раз умеется, также и некоторые худшие элементы) было в траншеях. Тыл, но не фронт разлагал страну.