В прокламации к солдатам, говоря с ними языком, которым владел с таким мастерством, он заклинал их потерпеть еще несколько дней и показать в страданиях такое же мужество, какое они показывали в битвах.
«Солдаты! — говорил он. — Нужды ваши велики, приняты все меры, чтобы помочь им. Первое достоинство солдата — сносить с твердостью усталость и лишения, храбрость — уже второе. Многие корпуса покинули позиции, — они не вняли голосу своих командиров. Разве вымерли все храбрые солдаты — кастильонские, риволийские и неймарские? Они бы скорее умерли, чем покинули свои знамена; они возвратили бы своих молодых товарищей к чести и к долгу!
Солдаты! Вам не выдают регулярно того, что вам следует, говорите вы? Что бы вы сделали, если б очутились среди степей без хлеба и воды, поедая лошадей и мулов? «Победа даст нам хлеб», — говорили те славные солдаты, а вы, вы покидаете свои знамена в мирное время.
Итальянские солдаты! Новый генерал командует вами, он всегда был в авангарде любого сражения. Подарите его доверием: он приведет победу в ваши ряды!»
Кроме финансов и армии, безотлагательного внимания новых консулов требовали и другие правительственные нужды. Надлежало прекратить строгости, недостойные мудрого и человеколюбивого правительства, к которым ожесточение партий принудило слабую Директорию; надлежало поддержать порядок, которому угрожали: с одной стороны — возмущенная Вандея, с другой — революционеры, ожесточенные переворотом.
Первая политическая мера новых консулов касалась закона о заложниках. По этому закону родственники вандейцев и шуанов должны были отвечать за все действия возмутившихся провинций. Закон этот возбуждал всеобщее негодование, и консулы поступили с ним точно так же, как с прогрессивным принудительным займом: они предложили законодательным комиссиям отменить его, и он был тотчас же отменен. Генерал Бонапарт сам отправился в темницу Тампля, где содержались многие из заложников, чтобы лично разорвать их оковы и принять бесчисленные благословения, которые вызывала исцеляющая власть Консульства.
Нужно сказать, что многие духовные лица, несмотря на то, что присягнули гражданской конституции, все-таки были преследуемы. Они скрывались и бежали из Франции или были заточены на островах Ре и Олерон. Консулы предписали освободить заточенных.
Многие эмигранты, претерпевшие кораблекрушение близ Кале, с некоторого времени возбуждали к себе всеобщее участие. Эти несчастные люди, находясь между страхом смерти и строгостью закона об эмиграции, предпочли броситься к берегам Франции, не предполагая, что отечество будет к ним строже самой бури. Приверженцы строгих мер объявили (и отчасти справедливо), что эти эмигранты отправлялись в Вандею, чтобы там принять участие в возобновляющейся народной войне, и вследствие того их непременно нужно подвергнуть всей строгости закона об эмиграции. Но чувство человеколюбия, по счастью, пробудившееся в народе, отвергло это мнение.
Консулы постановили освободить эмигрантов, но выслать их из республики. Это решение было принято с единодушным одобрением, как свидетельство твердой и умеренной политики. А между тем, если б такое решение приняла Директория, его бы непременно сочли недостойным потворством партии эмигрантов.
Политика временных консулов была не совсем благоразумна только в отношении партии революционеров. Против нее, разумеется, были возбуждены раздражение и недоверие, и среди всех примиряющих и целительных действий правительства строгость соблюдалась по отношению к ней одной.
Генерал Бонапарт, имея в руках бразды правления и войско, ничего не боялся. Он показал 13-го вандемьера, как умеет усмирять восстания, и не беспокоился о действиях нескольких выспренных патриотов, которые не имели за собой реальной силы. Но сотоварищи его, Сийес и Роже Дюко, не разделяли его самоуверенности. К ним присоединились и некоторые из министров и уверяли генерала, что необходимо принять меры предосторожности.
Склонный по характеру к действиям энергичным, хотя и вынуждаемый политикой к умеренности, генерал Бонапарт согласился наконец выслать тридцать восемь членов революционной партии и заключить восемнадцать бунтовщиков в Ла-Рошель, Общественное мнение, хотя и не расположенное к революционерам, приняло эту меру холодно, почти с порицанием. Жестокость и насилие до того всех испугали, что их не желали даже против людей, которые сами позволяли себе всевозможные неистовства в том же роде. Со всех сторон посыпались просьбы в пользу по крайней мере нескольких имен, занесенных в список изгнания.