и привлекательно, но из уст бывшего Первого консула слышать такие речи было весьма странно!
Декрет был обнародован в Риме 11 июня при великом стечении народа. Простой люд и духовенство возмутились насилием, учиненным над их понтификом; средний же класс, хотя и расположенный к тому, чтобы обойтись без церковного правительства, всё же с недоверием отнесся к тому, что исходило от человека, подавившего Французскую революцию. Папа словно только этого и ждал, чтобы прибегнуть к последнему оружию, оставшемуся в его руках, — к отлучению от Церкви. Он уже не раз думал воспользоваться им, но опасение показать несколько затупившееся оружие, сомнения в его действенности в отношении государя нового происхождения и боязнь подтолкнуть того к самым страшным крайностям, вызывали колебания советников Святого престола. Тем не менее все сошлись в том, что после декрета об упразднении светской власти папы анафема должна быть, наконец, произнесена. Все буллы, в предвидении этого события, были заранее составлены, переписаны рукой папы и подписаны. Они предавали анафеме со всеми ее последствиями не Наполеона как такового, а всех авторов и соучастников насильственных действий в отношении Святого престола и достояния святого Петра. Тотчас после обнародования декрета от 17 мая на стенах собора Святого Петра и большинства римских церквей появились буллы об отлучении, расклеенные смелыми и верными людьми.
Французская полиция сорвала эти дерзкие афиши, но буллы, передаваемые из рук в руки, вскоре разлетелись во все концы Европы. Эти два акта, один из которых был ответом на другой, должны были подтолкнуть к последней степени ожесточения две силы, олицетворяемые французским генералом и римским понтификом.
По поводу римских дел Наполеон переписывался с генералом Миолисом и со своим зятем Мюратом, который в качестве короля Неаполя являлся главнокомандующим оккупационными войсками. В ожидании того, что должно было случиться, Наполеон писал ему, что в случае сопротивления декрету придется обращаться с папой как с архиепископом Парижским в Париже, а при необходимости — арестовать и кардинала Пакка, и Пия VII.
Это предписание, о котором Наполеон впоследствии сожалел, содержалось в письмах от 17 и 19 июня и дошло до Рима через Мюрата в ту минуту, когда там царила величайшая тревога по поводу создавшегося положения. Английские войска, появление которых было лишь демонстрацией сил, располагавшихся на Сицилии, показались в виду Чивитавеккьи. Римское население пребывало в сильнейшем волнении. Упразднение во всех коммунах церковного правления и его замена временными гражданскими властями привели к всеобщему замешательству. Каждую минуту ожидали, что в Риме зазвонит набат, и по его зову жители Трастевере набросятся на французов, которых было не более 3-4 тысяч, поскольку король Мюрат передвинул все силы на побережье для наблюдения за британским флотом. Главных событий ожидали 29 июня, в День святого Петра. Говорили, будто Пий VII в папском облачении выйдет в этот день из Квиринала, сам произнесет анафему, освободит всех подданных Империи от присяги Наполеону и даст сигнал к всеобщему восстанию в Италии.
Находился тогда в Риме присланный туда для руководства полицией жандармский полковник Раде, человек хитрый и смелый. Поселившись рядом с Квириналом во дворце Роспильози, он наводнил шпионами жилище папы и поставил верных людей у колокольни Квиринала, чтобы завладеть колоколом и не допустить набата. Хотя слухи и не подтвердились, они возбудили воображение французских властей, убедив их, что безопасность в Риме невозможна, пока папа и его министр кардинал Пакка остаются в Риме. Арестовать одного кардинала Пакку без папы, которого тот не оставлял ни на минуту, казалось невозможным и недостаточным, и потому единственным спасительным средством казался арест их обоих. Однако перед подобным посягательством отступали до тех пор, пока все сомнения не сняли письма, столь неосмотрительно написанные Наполеоном Мюрату и переданные последним генералу Миолису. Генерал Миолис всё еще колебался, но поскольку полковник Раде настаивал, было решено арестовать папу с надлежащими мерами предосторожности и перевезти в Тоскану, где и решить, что делать дальше с его священной особой, столь обременительной в Риме и, как выяснится в дальнейшем, повсюду, ибо он станет живым свидетельством гнусного и бессмысленного насилия.