Таковы были всякого рода события, совершившиеся во время стремительной Австрийской кампании, и каждый легко может догадаться, какое воздействие оказали они на умы. Воздействие это было быстрым и сильным. Духовенство было потрясено известием, что после стольких скандальных сцен в Риме дело дошло до похищения папы. В церквях за него молились, в салонах, где оставались еще следы прежнего философического духа, насмехались над Конкордатом, и повсюду сетовали, фрондерство-вали, осуждали политику Наполеона, хоть и восхищались по-прежнему его полководческим гением. Стало очевидно, что в общественном мнении происходит переворот и что брожение умов, возмущавшее против Наполеона Европу, начинает отчуждать от него и Францию.
Однако последняя война, чудесным образом доведенная до победы за четыре месяца, последовавший за нею славный мир и покой на континенте возвратили надежду, а с надеждой удовлетворение, восхищение и желание упрочить правление Наполеона и увековечить это правление в лице наследника. И хотя Жозефину, даже зная о ее фривольности, любили как приветливую государыню, олицетворявшую доброту и милость рядом с силой, всё же желали для Наполеона другого брака, который даст Империи наследника. Его не только желали, но и нескромно возвещали о нем как о деле решенном, не переставая жалеть ту, которую придется принести в жертву.
Таково было состояние умов, которое Наполеон превосходно чувствовал, но не любил, чтобы ему напоминали о нем, довольствуясь догадками о неугодных ему вещах и не желая слышать о них от других. Во время Австрийской войны Камбасерес молчал, но Наполеон сам потребовал объяснений у своего сдержанного помощника, и тот, вынужденный объясниться, рассказал обо всем с бесконечным чувством меры и с честной искренностью. Спеша подробно обсудить эти важные предметы прежде всего именно с ним, Наполеон приказал Камба-сересу явиться в Фонтенбло 26 октября, когда надеялся прибыть туда и сам.
Он прибыл раньше всех, раньше своего дома, императрицы и министров, но сколь скромный, столь и точный великий канцлер ожидал его там с рассвета. Наполеон встретил его с доверием и дружелюбием, но и с высокомерием, ранее ему не свойственным. Чем больше отдалялось от него общественное мнение, тем больше высокомерия он выказывал к нему и даже к тем, кто столь дружески представлял его. Он посетовал великому канцлеру на малодушие, с каким в Париже перенесли тревоги последней короткой кампании; на беспокойство, столь легко возбужденное несколькими набегами майора Шилля и некоторых других германских мятежников; на чрезмерные волнения по случаю экспедиции на Шельду. Он выказал некоторое пренебрежение к бесхарактерности, выказанной во всех этих обстоятельствах, и особенно сожалел о том, что было допущено столько колебаний относительно набора в Национальную гвардию, когда она могла быть полезна, и столько шума при ее призыве, когда она могла послужить уже только нарушению спокойствия в стране.
Затем Наполеон перешел к предмету, более всего его занимавшему, — к расторжению брака с Жозефиной. Он любил подругу всей своей жизни, хоть и не хранил ей верности, и ему было тяжело расставаться с ней. Однако с падением популярности он начал думать, что не ошибки, а отсутствие будущности угрожает преждевременным упадком его славному владычеству. Мысль об упрочении этого владычества полностью поглощала Наполеона, словно после того, как он выберет, получит, поместит в Тюиль-ри и сделает матерью наследника мужского пола новую жену, все его ошибки, восстановившие против него весь мир, превратятся в причины без последствий. Конечно, полезно было иметь бесспорного наследника, но лучше, в сто раз лучше было бы проявлять осмотрительность и благоразумие! Между тем, не сумев в зените своей славы и могущества отказаться от Жозефины после Тильзита, несмотря на потребность иметь сына, Наполеон, наконец, решился, потому что почувствовал Империю поколебленной и искал в новом браке прочности, которую следовало искать в умеренной политике.