Послом Франции в Стокгольме оставался Алкье, имевший несчастье находиться в Мадриде незадолго до падения Карла IV и в Риме в минуту похищения Пия VII, за что его несправедливо называли предвестником зловещих замыслов Наполеона. Но упрекнуть его можно было разве только в соединении подлинной прямоты с замечательной проницательностью и несколько опасном отсутствии гибкости в щекотливых ситуациях. Именно с Алкье и пришлось объясняться новому принцу Швеции по поводу претензий Франции, и между ними состоялась беседа, рассказ о которой показался бы невероятным, если бы Алкье, сообщивший о ней Наполеону, не был свидетелем, достойным всяческого доверия. После бессмысленных и неискренних объяснений касательно английских товарных складов в Гётеборге, неисполнения главных статей последнего договора и пролившейся в Штральзунде французской крови, бывший маршал Бернадотт вызывающе спросил у Алкье, как может Франция, которой он оказал так много услуг и которая стольким ему обязана, так дурно вести себя по отношению к нему. На эти странные слова посол Алкье, едва веря своим ушам, отвечал, что если Франция и была ему чем обязана, то рассчиталась сполна, выдвинув на шведский трон.
Несомненно, если бы в ту минуту можно было предвидеть будущее, следовало пощадить эту безумную гордыню; но можно понять негодование посла Франции, ибо есть вещи, которых нельзя сносить, даже если грозит немедленная гибель. Продолжая беседу, принц-выскочка рассыпался в неуемном хвастовстве, напомнил о сражениях, в которых участвовал, заявил, что это он выиграл и сражение при Аустерлице, и сражение при Фридланде, и сражение при Ваграме. Затем он сказал, что ему известно, как на него злы в Париже, но его не удастся сместить с трона, потому что народ Швеции ему предан; что при его появлении шведских солдат охватывает восторг, что они превосходные солдаты, колоссы, что с ними ему не придется делать ни единого выстрела, что ему только стоит сказать им «Вперед!» и они опрокинут любого неприятеля.
«Это уж слишком! — воскликнул Алкье, не выдержав, — если эти колоссы хоть раз столкнутся с нашими солдатами, они окажут им честь, выстрелив из ружей, ибо их присутствия будет недостаточно, чтобы прорвать ряды французской армии». Тогда Бернадотт в состоянии горячечного возбуждения и словно в бреду стал говорить, что он государь независимой страны, что его не удастся принизить, что он скорее умрет, чем будет это терпеть. «Передайте императору Наполеону всё, что вы видели и слышали», — сказал он Алкье. «Вы этого хотите? — отвечал Алкье. — Что ж, будь по-вашему». И он удалился, не прибавив ни слова.
Наполеон только улыбнулся от жалости при чтении этого опасного рассказа, подумал, что правильно разгадал это пожираемое завистью сердце, сочтя его способным на самое черное предательство, и пожелал ответить на столь смешные выходки лишь высокомерным пренебрежением. Он приказал Алкье покинуть Стокгольм без единого слова, не испрашивая у принца позволения удалиться, и переместиться в Копенгаген. Секретарю миссии он предписал руководить делами миссии, воздерживаться от встреч с принцем, иметь сношения только со шведскими министрами и только по самым необходимым делам. Послу Швеции в Париже было заявлено, что если по штралъзундскому делу не будет предоставлено удовлетворение, мирный договор со Швецией будет считаться недействительным; тем самым возвещалось, какая участь уготована Шведской Померании.
Во время поездки Наполеону пришлось вернуться и к религиозным делам. Депутация прелатов и кардиналов, посланная в Савону, без особого труда убедила Пия VII согласиться с декретом собора. Этот новый декрет, как мы помним, обязывал папу утверждать назначенных епископов в течение шести месяцев, после чего это право переходило к архиепископу. Пий VII, которого весьма растрогало обращение собора к его авторитету, ибо он видел в этом неявное признание прав Святого престола, сдался настойчивым просьбам депутации, дал согласие на новый декрет и обещал без задержки утвердить двадцать семь новых епископов. Он только захотел записать свое решение на удобной ему латыни, дабы предохраниться от великих и благородных принципов Боссюэ, которые, однако, и составляют честь и достоинство французской Церкви, ни в чем не покушаясь на авторитет Церкви вселенской.